— Может, это к лучшему, говорит Кэри по пути к пирсу. — А может, и к худшему.

— Невозможный человек, — отзываюсь я.

Кэри усмехается, но не зло.

— Раз уж ты теперь знаешь, чем я вынужден заниматься, можешь мне посочувствовать. Писатели — нервные хрупкие люди. С ними труднее, чем с королевами, осмелюсь заметить.

Может быть. Но писатели убивают только на страницах книг.

Пока что мне нравится притворяться парнем.

Поначалу я жалела, особенно когда обрезала волосы. Они оказались куда волнистее, чем я думала. Я собиралась остричь их до плеч, как у Йори, а они завиваются у подбородка. Йори сказал, что я похожа на монаха, и ничего хорошего в виду не имел, так что я сделала себе еще и челку, и это оказалось ошибкой, потому что челка только лезет в глаза, мешает и лежит как угодно, но не так, как мне хочется.

Но вообще неплохо. Прическа у меня дурацкая, но она мне к лицу. Серые глаза, и без того большие, стали огромными. Губы кажутся пухлее, улыбка — шире и ярче. А рост, который для девушки явно великоват, теперь мне совсем не мешает. Я купила себе немного одежды: пару штанов, несколько рубашек, сапоги, плащ, шляпу и перчатки. Выкроила полосу из полотна, чтобы заматывать грудь — так она кажется плоской. Мне кажется, что парень получился убедительный. Кейтсби тоже так думает: впервые увидев меня в новой одежде, он сказал, что я похожа на отца. В первый раз за месяц я не заплакала, услышав его имя.

Кстати, об именах. Теперь меня зовут Кристофер Альбан. Кристофер — в честь моего любимого поэта, Кристофера Марло, Альбан — в честь католического святого, первого британского мученика, покровителя новообращенных, беженцев и пытаемых. Со смыслом. Кейтсби предложил, чтобы меня называли Китом для краткости и чтобы не перепутать с другим Кристофером — Райтом.

Что ж, Кит Альбан.

Больше всего мне нравится, что теперь я могу ходить куда угодно. Человека в штанах пускают в любые места. Первые несколько дней я просто бродила по городу, изучала его, как велел Кейтсби, и видела такое, чего не видела раньше никогда. Мужчины мочились на улицах, женщины продавали себя за деньги, дети выпрашивали еду. Я видела, как людей арестовывают и секут, видела головы на пиках Лондонского моста, видела ворон, которые роются у этих голов в волосах и выклевывают глаза. Потом я расхрабрилась и рискнула зайти в трактир, на следующий день — в таверну, а на третий — в игорный притон.

Когда я стала парнем, у меня с глаз спала пелена — а я даже не знала, что она там есть. Я вижу, слышу и знаю то, что раньше только воображала; и знаю, что все мои представления были ошибкой. Знаю, как мужчины рыгают, плюются и издают жуткие звуки, если рядом нет женщин. Знаю, что они говорят о женщинах в мужской компании, как обсуждают их лица, тела и волосы, утверждают, что женщины не думают того, что говорят вслух, рассказывают, что женщины делают — а чаще не делают. Все это чуть было не отвращает меня от мужчин навсегда. Я бы ушла от мира и поселилась в монастыре, если бы была набожна, как Йори.

Кейтсби и его люди довольны моими успехами. Они сплетничают не хуже служанок, ничто не кажется им слишком мелким или незначительным. Они хотят знать, где я бываю и что слышу, кто, что, кому и где говорит. Разговоры в разных районах города разнятся. У собора Святого Павла, где расположены печатни, торговцы жалуются на падение спроса, на невозможность продвигать свой товар, на цензуру, которая определяет, что дозволено печатать. Ближе к зданиям парламента я слышу шепотки о членах Палаты общин и пэрах, о том, сколько продлится новый созыв парламента, сомнения, подпишет ли королева их билли. То и дело на моем пути попадается непристойный памфлет, о котором все болтают. Порой говорят о налогах или войне с Ирландией. Но чаще всего речь идет о преследовании католиков и казни священников.

Последний памфлет, на который я наткнулась два дня назад, более конкретен. Это серия рисунков, изображающих королеву в лодке посреди океана. Она плывет в Новый Свет. Глаза у нее завязаны, она улыбается, как будто в ожидании чего-то приятного. Но она не видит папу, оставшегося на берегу в Англии. Он стоит между статуей Девы Марии и священником. На Богородице королевская корона, а священник держит скипетр. Все смеются. Это понравилось Кейтсби и его друзьям, и они рассказали мне то, что давно уже знали (и отец знал). Королевой недовольны, многим не нравятся ее законы. Теперь я понимаю, что мы не одни такие, и это помогает мне не чувствовать себя в изоляции.

Сегодня я уже третий вечер подряд сижу в трактире «Элефант». Он стоит между борделем и таверной, и сегодня никто не болтает про королеву, парламент или войны. Только эль, кости и мужские разговоры. Кейтсби мне рассказать особо нечего, но все же это важный опыт. Если я собираюсь вести себя как парень, мне надо всему научиться. Я уже понимаю, что Йори мне в этом не поможет.

Я хорошо играю в кости, даже очень хорошо. Научилась у конюхов в Ланхерне. Я постоянно обыгрывала их, но отец заставлял меня возвращать им деньги. Я уже несколько часов сижу за столом с тремя другими парнями и играю в игру под названием хэзард. Я выиграла четыре пенса, насосалась эля, и все идет спокойно.

— Шанс, — говорит парень рядом со мной.

Я только что выкинула пятерку, главное очко — восемь, и это означает, что я не выиграла и не проиграла, а должна бросать снова.

— Ставка? — он хочет знать, поставлю ли я еще денег на то, что выкину главное очко следующим броском.

Я не отвечаю, просто роюсь в горке монет перед собой и бросаю на стол три пенса. Я уже понимаю, что парни не говорят лишку, если можно просто что-то сделать. Я кидаю кости снова, и мне везет — вся игра строится на везении. Я выкидываю восьмерку и выигрываю кон. Трое остальных стонут. Мысленно я воплю от радости, потому что выиграла аж целый шиллинг, на который смогу прожить еще три недели! Но я узнала и то, что парни свои чувства не показывают, поэтому просто сгребаю монеты в тот самый кошелек, который дал мне Кейтсби, и сую его в карман.

Звенит колокольчик у двери. Он всегда звенит, когда кто-то приходит или уходит. Но на этот раз толпа шепчется, и это, а может, и что другое, меня настораживает. Я отрываюсь от своего выигрыша и вижу десяток с лишним взрослых мужчин и юношей. Они направляются к большому столу рядом с нашим, за которым уже играют в карты. Но, увидев новоприбывших, игроки вскакивают, позабыв об игре, трясут новичкам руки и хлопают их по плечам, а потом переходят за соседний стол.

— Это кто еще? — спрашиваю я у соседа.

Это актеры из «Глобуса». Из театра. Видишь того высокого с бородой?

Они все высокие и с бородами.

— Это Ричард Бёрбедж. Он там самый главный. Во всех пьесах представляет. А тот, рыжий, это Уилл Кемп, он играет всякие смешные роли, шутов, дураков и все такое. А вон тот темный рядом с ним — Уильям Шекспир.

Имена Бёрбеджа и Кемпа мне ничего не говорят, но Шекспир — другое дело. Из Лондона отец всегда привозил стихи Кристофера Марло и пьесы Шекспира, прямиком с печатного станка, не дав чернилам толком просохнуть. «Тит Андроник», «Бесплодные усилия любви», «Ромео и Джульетта». Я их все обожала и много размышляла о людях, которые их написали. Они казались мне романтичными и удалыми. А теперь шутка фортуны, которая пришлась бы ко двору в любой из пьес Шекспира, привела к тому, что сам он сидит в пяти футах от меня. Он вовсе не романтичный и не удалой. Он неряшливый и некрасивый, ботинки у него не зашнурованы, рубашка распахнута у ворота, а лицо и руки в чернилах.