— Можно изменить место действия, — отвечаю я. Лучше уж я уступлю в чем-то незначительном, чем в по-настоящему важном.

— Юношу по имени Валентин выбрасывает на берег Иллирии. Он полагает, что его брат-близнец Себастьян утонул. Выходит, кораблекрушение и близнецов ты оставил. Валентин поступает на службу к герцогу по имени Тоби, — Шекспир косится на меня, — который влюблен в графиню по имени Серафина, но она на его чувства не отвечает. Герцог Тоби отправляет Валентина уговорить Серафину, но вместо того она влюбляется в самого Валентина. — Он скатывает пергамент в трубочку. — Слишком много любви. Вы говорили, что королева устала от любви, — говорит он Кэри. — Что ей нужен смех, а не любовь.

— Об этой пьесе ее величество высказалась прямо, — отвечает тот. — Она хочет увидеть, как влюбится он, — Кэри кивает на меня.

Шекспир запрокидывает голову и смеется.

— Вот в это верю. Надоело смотреть, как старик Бёрбедж порхает по сцене с мальчишкой, годящимся ему во внуки? Прекрасно! Значит, любовь. Но я не вижу в этой пьесе ничего, что могло бы воспламенить католиков. Разве что действие происходит в Италии, а герои носят имена святых.

Он похлопывает свернутыми листами по открытой ладони, ходя кругами под сценой.

— Нам нужен хаос. В этом весь смысл Двенадцатой ночи. Мир рушится, все встает с ног на голову, аристократы становятся смердами и наоборот. Хаос царит на сцене, но в конце все выправляется. Так устроены все великие комедии.

— И как же создать хаос? — помогает ему Кэри.

— Обезьяны, — бормочет Шекспир. — Заговорщики. Актеры. Чертовы покровители…

— Слуги, — вставляю я. — У графини должно быть много слуг.

— Дворецкий, горничная и паж, не меньше, — соглашается Шекспир. — Графиня должна быть красива, раз в нее влюбились двое мужчин. Давай добавим еще ухажера. Сквайра, например. Да, пьяного сквайра, друга семьи.

— Пусть его представит Серафине отец, — предлагаю я.

— Нет, только не отец. — Шекспир трясет головой. — Серафина не может влюбиться, потому что она в трауре. Ее отец умер. А раз уж начали, давай убьем и ее братца. Два мертвых родича всегда лучше одного.

— Мне-то показалось, что это комедия, — бормочет Кэри.

Шекспир его не слышит.

— Серафина страшно страдает от этих смертей. Иначе она не могла бы устоять перед ухаживаниями твоего герцога Тоби. — Шекспир сует свиток под мышку и лезет на сцену. Исчезает за занавесом и через мгновение появляется с чернильницей, стопкой пергамента и зажатым в зубах пером. Спрыгивает, отдает мне свою ношу и продолжает:

— А сквайр-пьянчуга пусть будет другом дядюшки Серафины. Они все живут в ее доме и, невзирая на ее неослабное горе, постоянно нарушают покой своими пирушками… Ты там записываешь? Тем самым вызывая гнев ее строгого дворецкого. Он ненавидит пирушки, видите ли, и всегда одевается только в черное, как подобает доброму протестанту. Он тоже влюблен в Серафину. Серафина… Не могу я, не нравится мне это имя. Слишком очевидно и неуклюже.

— Ну да, а Лавиния Андроник прямо сама слетает с языка.

Он шлепает меня по голове моей же пьесой.

— Ты надо мной смеешься, мальчишка?

Да.

— Нет.

— А что ты изволишь предложить? Дай-ка догадаюсь. Перпетуя? Феврония? Акилина?

Кэри оглядывается через плечо, как будто одного упоминания католических святых достаточно для появления палача.

— Оливия, — говорю я. — Самое безобидное имя святой.

— Хорошо, — соглашается Шекспир. — Выходит, Оливия. Все мужчины безответно влюблены в нее, ла-ла-ла, а она, дерзкая девица, влюбляется в слугу. Ха! Как бишь его? Валентино?

— Валентин.

— Ясно, — Шекспир некоторое время молчит. — Ради хаоса и духа комедии сделаем Валентина женщиной, переодетой в мужчину. Ее будут звать Виола.

Я ничего не говорю и не записываю. Шекспир складывает руки на груди и оценивающе смотрит на меня.

— Дельфиниум, раз уж ты собираешься писать, то привыкай к тому, что тебя станут переписывать.

Не отрывая от него взгляда, я откупориваю чернильницу, макаю в нее перо, вымарываю Валентина и заменяю его Виолой.

— Похоже, у нас получилась пьеса. — Кэри выдергивает пергамент, машет им в воздухе, чтобы чернила высохли, и отдает Шекспиру. — Или по меньшей мере идея. Уилл, сколько времени вам понадобится, чтобы ее закончить? Полагаю, она скоро понадобится.

— Скоро?! — возмущается Шекспир. — Я еще не закончил нынешнюю пьесу, которую представлять меньше чем через месяц, а теперь вы мне подсовываете вот это? Вопрос жизни и смерти, по вашему собственному выражению, потрясение основ, а вы спрашиваете, сколько мне потребуется времени? Что такое «скоро» по-вашему? Месяц? Два?

— Неделя, пожалуй.

Шекспир снова замолкает.

— Если, конечно, вы не доверите Тоби ее закончить.

— Эй ты! — Шекспир тычет мне в лицо пальцем в чернилах. — Ты же знаешь, что это мошенничество? Взять мои идеи и отдать их другому автору…

— Строго говоря, этот вариант придумал Тоби, — перебивает его Кэри.

— Но не саму историю! — кричит Шекспир. — Идея — кровь пьесы! Нельзя просто так передать ее другому! Это осквернение искусства. Ни один достойный писатель, ни один достойный человек такого себе не позволит!

— Будет вам, — успокаивает его Кэри. — Я об этом и не говорил. Предположил, что Тоби попробует вам помочь. Он может начать, а вы, когда закончите пьесу про лес, посмотрите его работу. Можете менять что хотите, разумеется.

— А где я возьму столько актеров? — Шекспир меняет тему. — В пьесе три женщины, а значит, мне понадобятся трое мальчиков. У меня нет трех мальчиков. Были! Но вот только ушли. Могу позаимствовать их у «Детей часовни», там мальчиков штук десять, но у них договор с Джонсоном.

— «Дети Павла», — предлагаю я. «Дети Павла», как и «Дети часовни», — труппы хористов, которые играют роли юношей или женщин во всех театрах Лондона. Из-за щекотливого дела с участием их бывшего хозяина они несколько лет не появлялись на сцене, но недавно вновь начали выступать. — Я уже переговорил с человеком по имени Пирс, который у них теперь главный. Он показался мне весьма разумным и готов нам помогать.

Шекспир мечет в меня убийственный взгляд

— Тогда решено, — говорит Кэри и ищет взглядом дверь. Быстро идет к ней, чтобы не дать Шекспиру времени передумать. — Я немедленно отправлю вам деньги. Обычным порядком, конечно. Треть — сейчас, треть — по окончании пьесы, треть — после представления.

— Все разом! — кричит Шекспир нам вслед. — Что за крохоборство! Велят человеку…

Его последних слов мы не слышим. Кэри открывает тяжелую дверь «Глобуса», и мы выходим на грязную улицу. Уже наступили сумерки, синее небо затянулось розовой дымкой, предвещающей ночь и появление новой толпы, совсем не похожей на дневную. Торговцы сменяются карманниками, прачки — шлюхами, разносчики — воришками. Я поглядываю на них на ходу, но больше занят собой.