Сегодня вечером я встретила в городе мать. Она была со мной очень даже мила. Понятия не имею, что это вдруг на нее нашло.

Отца я видела последний раз вчера в окно ван­ной, когда он садился в свою тачку. Наверное, по­тащился к очередной знаменитости, например к председателю Союза пчеловодов в Хинтердуип- финге или к секретарше директора нашего банка, чтобы взять у них интервью об их напряженной жизни. Он ведь журналист, пишет статьи для само­го скучного раздела нашей газеты — перед разде­лом о культуре и спорте, в других газетах это мо­жет быть вполне интересным. Недавно в нашей газетенке я читала составленное им сообщение. Речь шла о дне открытых дверей в «Гардины и за­навески — это наша жизнь», находящемся где-то на краю света. Неужели нашелся хоть один не­нормальный, кто прочитал эту статью?!

Мой отец потолстел, это я заметила. Обычно я разглядываю его не очень внимательно, но вчера, когда он садился в машину и слегка покачнулся, мне это бросилось в глаза. Сколько себя помню, он все время собирает волосы в хвост. Он уже се­дой, совсем седой. А ведь еще не очень старый, ему всего тридцать три.

Мне совершенно безразлично, сколько ему лет, так же, как мне давно стало безразлично, что он не зарабатывает денег своей шикарной работой.

Мне ведь от него все равно ничего не перепадает. В конце концов, ему еще приходится кормить мою мать, потому что они не разведены. А мать не за­рабатывает совсем ничего.

Четверг, б июня 1996

Ничего не понимаю. Мы с Никки стояли сего­дня у окна в ванной и ждали, когда отец снова уй­дет из дома, и тут произошло нечто совершенно неожиданное. Из квартиры вместо отца вышла мать. Она страшно плакала. Мне стало ее так жал­ко! Что случилось? Мне очень хотелось выскочить и спросить, но на улице было слишком много на­роду, а всем этим людям совсем не нужно знать, что это сломленное существо, которое выглядит таким запущенным, и есть моя мать. Раньше мама была ужасно хорошенькая. Я видела фотографию, на которой ей девятнадцать лет. Надеюсь, что в девятнадцать я буду так же хороша. Даже если во мне не проявится ее испанская кровь. По край­ней мере, у меня темные волосы и темные глаза, как у матери.

А теперь она больше похожа на труп, кото­рый сначала долго лежал в воде, а потом в теп­лом месте. Кожа почти белая. Ей тридцать один, а она уже вся в морщинах, волосы спутались, форму не держат, лицо распухшее, нос красный. Она растолстела, но у меня такое чувство, что она вот-вот свалится замертво. Все это из-за чертова алкоголя и таблеток. На ней вечно одни и те же шмотки — отвратительное тряпье.

Мать теперь все время вызывает у меня жа­лость, хотя нас уже вообще ничего не связывает. Ну и что, она все-таки моя мать, этого вполне до­статочно. Мне ее жалко, потому что у нее просто больше никого нет, никого, с кем она могла бы по­говорить, кто бы ее обнял, куда-нибудь с ней бы сходил. Она совсем одна. У меня хоть друзья есть, они могут меня обнять, а у нее никаких друзей. Друзья были раньше. Потом остались только зна­комые, а теперь вообще никого. Она уже несколь­ко лет назад оборвала все контакты.

Я решила ее навестить. Пока не знаю, когда это будет, но в любом случае когда-нибудь я к ней зайду. Когда мне снова станет жалко ее настоль­ко, что я не выдержу, когда при мысли о ней у ме­ня заболит сердце.

Что же эта женщина делала у моего отца? Узнаю ли я когда-нибудь?

К вечеру мы с Амелией и Фионой ездили вер­хом в лес и устроили пикник. В смысле они ели от­вратительные булочки с колбасой, а я на них смот­рела. В лесу было так здорово, так романтично! Единственное, что разрушало приподнятую атмо-

сферу, это верещание Амелии насчет Аша. Но, к сожалению, она имеет на это право.

С клевым мужиком было бы намного интереснее. Например, с Юлиусом.

Озеро сверкало, дул легкий ветерок, было приятно-тепло, просто здорово! Никто из нас сегодня не курил марихуаны. Все было так хорошо, что нам просто не хотелось возвращаться. Пикассо тоже понравилось, я это чувствовала. Он совсем не рвался домой. Не то что обычно.

Воскресенье, 9 июня 1996

Эти выходные оказались самыми ужасными в моей жизни. В субботу утром я пошла к отцу и сообщила, что теперь снова буду жить у него.

Но он настоял на том, что сначала меня взве­сит. 48,4 килограмма. Кошмар! А потом он ска­зал, что переживает из-за моей матери. В четверг она была у него, потому что они хотели кое-что обсудить насчет развода. А потом он каждый день ей звонил, так как у него возникли вопросы по поводу налоговой декларации, но она до сих пор ни разу не подошла к телефону. Он понятия не имеет, где она может быть. У нее нет машины, нет друзей, которые могли бы куда-то ее пригла­сить. У нее нет интересов, того, ради чего стоило бы исчезнуть на целых два дня. Она может быть только дома. Все остальное исключено. Я тоже попыталась до нее дозвониться. Телефон прогу­дел тридцать раз, но она так и не сняла трубку. С каждой минутой мы с отцом нервничали все больше, а потом, наконец, решили, что нужно ехать самим.

Дом, в котором теперь живет мама, стоит на улице с оживленным движением. Квартира на втором этаже, там три комнаты. Мы позвонили раз пятьдесят, а то и сто, я не считала, по крайней ме­ре звонили много. И ничего. Так как дом стоит на холме, сзади можно залезть на небольшой присту­пок, а оттуда на крышу гаража, с него видна мами­на кухня. Итак, мы с отцом минут десять стояли на крыше, звали маму и стучали в окно. И опять ни­какой реакции. Отец уже начал грозиться, что вы­зовет пожарных. Но она не открыла. Наконец отец велел мне вытащить из сарая стремянку, чтобы мы могли заглянуть в комнаты. Он и на самом деле волновался, точно так же, как и я. Я все время представляла себе, что она лежит там мертвая, по­тому что сама лишила себя жизни. Или же алко­голь избавил ее наконец от страданий.

Сначала отец поставил лестницу к окну прихо­жей, из которой можно разглядеть входную дверь. Потом он попросил меня залезть, потому что боит­ся высоты. Лестница качалась, я дрожала — за­чем только мы всё это придумали! Сначала я бро­сила взгляд на замочную скважину — в ней тор­чал ключ. Итак, она должна быть дома. Поэтому я снова полезла вниз, и мы приставили лестни­цу к окну спальни. И снова я вскарабкалась на­верх — и снова безрезультатно. В спальне ее то­же не оказалось.

Единственное помещение, в которое мы не могли заглянуть, это ванная. Но я заметила, что дверь в ванную приоткрыта. Не знаю, сколько мы с отцом орали, чтобы она открыла дверь. Когда стемнело, мы поехали домой. Всю ночь я проре­вела, потому что очень боялась за мать. Она ведь должна была нас услышать, почему же не от­крыла? Она наверняка была в ванной, живая или мертвая. Я лежала и думала, как же все будет без нее. Под утро, в воскресенье, я дошла до того, что уже хотела, чтобы она умерла. Тогда бы все нако­нец закончилось. Я убеждала себя, что так было бы лучше для нее, потому что у нее больше нико­гда не будет хорошей жизни, и лучше для меня, потому что мне больше не придется смотреть, как она сама себя губит, и сходить из-за нее с ума. В девять часов мы с отцом снова поехали к ней. Все было так же, как в субботу.