– Быть Оскаром. Однозначно.

– Люди спят с ним?

– Нет. Он написал этот очерк для “Гранты”43 прошлой зимой – о своей покойной жене и о том, как он и думать не может о других женщинах, и некоторым от этого стало жарко и неугомонно.

Обнимаемся на прощанье рядом с ее многоквартирником, болтаем еще полчаса и обнимаемся еще раз.

Улицы по дороге домой тихи, река лежит плоская и глянцевитая. Небо темнейшего синего цвета – становится таким прямо перед тем, как сделаться черным. На полпути через мост БУ осознаю, что дописываю ту сцену в голове. Они разговаривают, я их слышу, и они в конце концов спускаются по лестнице.

Прошлой осенью парень Мюриэл сказал ей, что ему необходимо одиночество в комнате с книгами. Они прожили вместе почти три года. Он сказал, что если останутся вместе, они просто поженятся и начнут размножаться, а ему нужно писать. Так и мне нужно, сказала ему Мюриэл. Ей нахер не сдался ни брак, ни дети. Но он ничего не знает, сказал он, пусть у него и две магистерские степени. Ему необходимо одиночество в комнате с книгами. Уехал жить на третий этаж в доме своего брата в Мэне. Десять месяцев назад. С тех пор они с Мюриэл не общаются.

Через неделю после книжной тусовки Мюриэл отправляется на бат-мицву к своей племяннице и там знакомится с парнем.

– Он мне понравился, – говорит она. – Христиан.

– Христиан?

– Мой отец сказал: “Будьте уверены, уж Мюриэл-то найдет мужчину по имени Христиан на бат-мицве”.

Голова у нее немножко вскружена.

Назавтра ей звонит Дэвид, ее старый дружочек. Говорят, у женщин интуиция, но мужчины чуют соперника через границу между штатами.

– Хочет со мной увидеться, – говорит она. – Прогуляться.

– Он все еще один в комнате с книгами?

– Не знаю. – Наполовину смеется, наполовину плачет. – Христиан такой славный парень. Мы в четверг вечером собирались куда-нибудь пойти вместе. Ох, черт бы драл, чуть не забыла. Тот парень Сайлэс попросил у меня твой номер.

Звонит мне на следующее утро. Не помню, как он выглядит. Ну или не могу увязать то, что помню, с его голосом. Голос низкий и хриплый, словно неисправный двигатель. Стариковский голос. Не уверена, что это он.

Спрашивает, не хочу ли я в пятницу вечером сходить в Музей изящных искусств.

– Они открыты допоздна. А потом можем пожевать где-нибудь.

Пожевать. Так выразилась бы моя мама.

– Конечно. – Мне хочется смеяться. Не вполне понимаю почему, но не хочу, чтобы он это услышал.

– Вы смеетесь.

– Нет, не смеюсь. – Смеюсь. – Простите. Это мой пес. Он так вот ушами делает.

– Как его зовут?

Не знаю, как зовут пса Адама, и его у меня в сарае сейчас нету. Я правда не знаю кличку этой собаки?

– Адамова псина.

– Вашу собаку зовут Адамова Псина?

– Это не совсем моя собака. Она Адама. Адам – хозяин моего жилья. Присматриваю за его собакой. Не знаю, как на самом деле ее зовут.

Тишина.

Не надо мне снимать трубку по утрам.

– В смысле, наверняка я знала. Наверняка он мне говорил. Но забыла. Приходится выгуливать каждое утро аккурат когда у меня писательское время, и мне так из-за этого обидно, что я не хочу знать его кличку и выгуливаю только потому, что это дает мне пятьдесят долларов скидки по аренде.

– И смеетесь вы тоже не из-за него.

– Нет, я не знаю, чего смеюсь, на самом-то деле.

Тишина.

– У меня сейчас просто не получается соединить ваш голос с вашим телом. – Морщусь при слове “тело”. Зачем я заговорила про его тело? – И слово “пожевать” напоминает мне о маме. – Не говори ему, что у тебя мать умерла. Он позвонил, чтобы пригласить тебя на свидание. Не упоминай покойную мать.

– Хм. – Судя по звуку, он вроде бы сменил позу – прилег, может, сплющил головой подушку. – Вы с ней ладите?

– Да. Целиком и полностью. Очень душевная. – Но прикидываться, что она где-то тут, где ее нет, как вышло с собакой, я не хочу. – Но она умерла, к вашему сведению. – К вашему сведению?

– Ох, блин. Мне очень жаль. Когда?

– Недавно.

Вытягивает из меня всю историю, все подробности, известные мне о ее поездке в Чили. Признаваться вот так все еще жжет. Он слушает. Сопит в трубку. Похоже, он сам только потерял кого-то близкого. Это чувствуется в людях – отверстость, а может, это отверстие, в которое сам говоришь. С другими людьми, с теми, кто ничего подобного не пережил, ощущаешь глухую стену. Слова от нее рикошетят.

Спрашиваю, и он отвечает, что у него сестра погибла восемь лет назад.

– Обычно говорю, что это несчастный случай в походе, – объясняет. – Что она упала. Но ее убило молнией. Люди иногда очень залипают на такое. На символизм. Или на физические подробности. Либо так, либо так. А меня это достает.

– Где вы были, когда все выяснилось? – Не знаю почему, но мне нужно вообразить его в тот миг. В тот чудовищный миг. Я узнала по телефону в пять утра на крошечной кухне в Испании.

– Дома у родителей. Собирался в ту же поездку, но подцепил мононуклеоз. В тот день впервые за всю болезнь почувствовал себя нормально. Отправился в универмаг купить кроссовки, а когда вернулся, отец предложил мне сесть. Я сказал, что садиться не хочу. Услышал это у него в голосе. Уже понял. Долго злился на него за то, что сесть предложил. Такое выдирает из жизни, и после этого еще долго ощущаешь, что висишь над всем, смотришь, как люди носятся туда-сюда, и все это бессмысленно, а ты такой держишь эту коробку с кроссовками… – Доносится голос – женщина. – Ох, блин, Кейси, мне пора. У меня урок начался двенадцать минут назад.

– Ты учишься?

– Я учитель. Летняя школа. Боже, прости, пожалуйста, что приходится сейчас класть трубку, но это деканша моего факультета. Можно я тебе сегодня позвоню?

– Я работаю. Увидимся в музее в пятницу. – Не хочу слишком долго висеть на телефоне, а потом чтобы очно вышло неловко – как в том рассказе “Сочинители писем” о мужчине и женщине, влюбляющихся друг в друга за десять лет переписки, а затем они встречаются и телесно не могут угнаться за своими же словами44.

Вешаем трубки. Моя комната опять обретает резкость – стол, блокнот. Все еще утро. Пока мы висели на телефоне, я ни на миг не обеспокоилась, что это испортит мне писательское время.