Прошло дней двенадцать-тринадцать, и ночью во сне мне привиделась ванна, полная змей, скорее даже варанов с ампутированными лапами – куцых и толстотелых. Самым фантастическим у этих существ были их девчачьи головы: юные розовощекие лица и светлые, заплетенные в длинные косы волосы. Я попыталась завязать разговор, но они остались немы, только взмыли в воздух и закружили по комнате. В их взглядах открыто читались те же чувства, что обуревали и мной. Когда я проснулась, то невольно подумала о баку – чудовище из японского фольклора с головой слона, хвостом быка и лапами тигра, чей основной рацион составляли человеческие кошмары, – интересно, пришлось бы ему по вкусу увиденное мной.

Я решила прервать свои изыскания на день и спуститься к людям. Было пасмурно, облака висели над лесом рассеянными серыми грядами. Краски поблекли, но именно поэтому всё вокруг представлялось нереально отчетливым: асфальтированный участок дороги, испещренный трещинами, на обочине предупредительная красная метка – не то змея, не то неудавшийся знак вопроса. Я понимала: двухголовый гад сам по себе еще ничего не значит, до тех пор пока его не увидит странник и не растолкует как надо. Чем круче забирала дорога, тем мельче и чаще – в попытке сгладить подъем – становились мои шаги. Вдалеке прилепилась к косогору пара-тройка овец. Очевидно, ходить по наклонной им куда проще, чем людям, – готовы, наверно, всю жизнь провести на обрыве. Состояние хоть и провизорное, но для этих четвероногих такое же естественное, как для меня на равнине. На склоне повсюду торчали каменные глыбы, поросшие мхом с наветренной стороны, заброшенные в пейзаж словно нарочно. С трудом верилось, что всё это возникло само собой и не явилось результатом заранее продуманного плана. Что не было тут ни чужого участия, ни сторонней отшлифовки. Впрочем, в таком деле разве предугадаешь. Но чаять от природы большего, чем от Бога, вполне резонно. И всё же я умилилась, представив себе, что в насмешку над нами тот спрятал в земной коре останки животных, которые в реальности никогда не существовали. Столько трудов ради пещерного удовольствия. На секунду мне даже искренне захотелось, чтобы это было правдой.

От ходьбы я разгорячилась, но разгуливать в одном свитере казалось еще рановато. Самое трудное при спуске – взять подходящий темп, перевести собственный вес в энергию. За пригорком ползла туманная дымка. Внизу стелились худородные склоны, напоминавшие степь, а дальше вниз – рукой подать – широкая равнина, подернутая светлой зеленью, – дно некогда разливавшегося здесь моря. То, что местные почвы чрезвычайно насыщены, вполне допустимо, но чтобы позвоночные, обитавшие в подземных лабиринтах многие тысячи лет, боялись или даже напротив – отчаянно желали огласки этого факта – такое представлялось совершенно невероятным. Что, если драконы и в самом деле есть отдаленное эхо прежнего опыта, жмых минувших времен? Разве память не вправе требовать гарантий, бороться за самосохранение и репродуктивность, как пристало живому организму? В конце концов нет ничего сокрушительнее власти однажды увиденных образов. Мне вспомнились фантастические рассказы о белокожих женщинах, у которых рождались чернолицые или мохнатые дети, потому как во время зачатия они смотрели на икону святого Маврикия или Иоанна Крестителя. Однако при таком раскладе мир населяли бы совсем другие создания! Как далеко могут увести следы воспоминаний? Ведь рано или поздно ты достигнешь точки, где всё застилает туман. Где кусает себя за хвост великий змий Уроборос.

На развилке стоял неизменный желтый указатель. Какая красноречивость, данные с точностью до минут, настоящая убежденность в правоте – я была сражена. Всё-таки есть на свете вещи прозрачные и недвусмысленные. В голове у меня крутились только заготовленные фразы и присказки. Как там говорится? Дорога возникает под ногами идущего. Просто отпусти. Сколько раз я слышала эти трюизмы, и всегда меня крючило от судорог. Умничай сколько угодно, но если дело доходит до чувств, ничего не поможет. Тело – кулак, который нельзя разжать, не применив насилие. Уж лучше в руке, чем под сердцем. Главное-верить-изо-всех-сил. Вымученные записочки под рождественской елкой. Освобождение мира от чар – величайшая из сказок. Мифологическое мышление ребенка сильнее статистики и опытных данных. Детская считалочка того гляди обернется реальностью, а трещина на вымощенных плиткой тротуарах – невыразимым кошмаром: наступивший на нее погибнет безвозвратно. В состязании с мифом тебя неизменно ждет поражение. Чудеса, конечно, нельзя сбрасывать со счетов, но и полагаться на них не следует. Перепутать причину со следствием очень легко. Что есть желание, что воля, а что только функция организма? Отпустить или удержать? Уподобиться сосуду. Покончить с расчетами, видеть в том, что имеешь, нечто большее. Милость, к примеру. Или смирение. Смиренность.

Наконец местность выровнялась. Теперь дорога шла вдоль выложенных террасами полей и пастбища, где коротал в одиночестве свой день бык гигантских размеров: рога вразлет, ноздри розовые и влажные, косматый, ни глаз, ничего, кроме темно-рыжей спутанной шерсти. Затрещало электричество. Несколько вишен, кора – точно в парше, отливает зеленоватой ярью. И тут сюрприз: нежданно-негаданно за сараем сверкнули серо-синие крыши деревни, – ровно на полпути между долиной и высокогорным пастбищем, где воздух разряжен, а луга зелены. Я вышла на дорогу. Асфальт блестел как после дождя. Место казалось вымершим. Хоть бы кошка шмыгнула. Домики тесно жались друг к другу, с крыши на крышу – сигай не хочу. Жилые дома перемежались сараями, конюшнями и гаражами. Между ними узкие темные проходы и каменные лестницы, шириной не больше локтя, такие мрачные, будто вели прямиком в горные недра, в еще более глубокие пласты времени.

Послышался скрип, непонятно откуда, потом глухой удар, шум, вроде как что-то упало, и вслед за ним отрывистый стон. Похоже, с нижнего этажа. Дверь деревянная, посеребренная от старости. На уровне колен щель, для глаза в самый раз. Заглядываю. Тьма кромешная. Только через некоторое время начинаю что-то различать. Бесформенный комок на сене, ослизлый, покрытый беловато-гнойной пленкой, – измазанная кровью масса. Что бы это ни было, оно еще живо. Пульс неровный, на последнем издыхании, начало конца. Опухоль, доброкачественная или нет, станет ясно после вмешательства. Слова врача недвусмысленны: физиология в норме. Физиология. Организм всегда прав. У меня на глазах комок плоти подергивался, как обнаженный во время операции орган. Подумалось о бледной и с трудом поддающейся определению материи в музейных витринах. О ворохе всякой всячины, законсервированной в формальдегиде и рассортированной, где курьезное с трудом отличишь от стандарта. Главное наглядность. И чтобы гармонировали музыка и подсветка, остальное довершит воображение. Глаз сам по себе умом не блещет. Комок снова вздрогнул, зашевелился, может, самостоятельно, а может, с чьей-то помощью. Передо мной предстал пузырь, наполненный кровью. Качнулся, скользнул на землю. Комок задергался как будто крепко связанный. Сцена убоя. Забитое животное. Вдруг непонятно откуда черная морда, склоняется, показывает острые желтые зубки, высовывает язык и начинает ритмично вылизывать комок, глотая слизь и кровь. Пинать копытом до тех пор, пока тот не зашевелился и не принял форму: теперь нечто обрело туловище, один за другим расправились члены – хлипкие неуклюжие черно-белые ножки, кривовато торчащие кверху, куцый хвост, череп, приплюснутый затылок, морда как уголь, темнее не бывает. Одинокий глаз. И тут в нос ударила вонь. Запах грязной шерсти, овечьего помета, пролившейся крови. Мне стало дурно. Я отпрянула. Почувствовала в колене колющую боль, которая стихла только через несколько шагов. Дальше вниз: по пустынной главной улочке, к церкви, выбеленной известью, остроконечная башня точно четырехгранный шип. Площадь с автобусной остановкой, почтовый ящик, красный гидрант – всё невинно, как свежее место преступления, о котором пишут газеты на самой безрадостной странице, под рубрикой «Разное», в «Панораме», а может, и «Отовсюду». Такие преступления совершаются дважды – как факт и как мысль. В желании одного страх другого. Границы устанавливаются затем, чтобы их нарушали.

Когда я вошла в магазин, задребезжал колокольчик, нервно и высоко. Внутри ни души. Полки забиты до потолка, чего только нет – и всё в образцовом порядке. Настоящий лабиринт, узкие и довольно редкие коридоры которого неизменно вели к кассе и дальше снова к выходу. Ни есть, ни пить не хотелось, и никакого желания что-либо выбирать. К счастью или к несчастью, корзинка моя осталась пуста. Снова звякнул колокольчик. В двери ввалился мужчина. Он был одет