Опять услышал он голос скорбящего, приглушенный напев. Что же ищу я? Что ищу я? — спрашивал Ицхак сам себя. Тфилин мои я ищу, тфилин я ищу, а они — не со мной, они — не со мной, потому что оставил я их перед отъездом в Яффу среди вещей, в которых нет необходимости. И с каждой фразой, доносящейся из столовой, все больше казалось ему, Ицхаку, что происходит там нечто важное. Оставил он свои вещи и вернулся в столовую, где скорбящий собрал миньян. Встал Ицхак среди молящихся, оглядываясь подозрительно вокруг, готовый к защите, не сделает ли кто ему выговор. Ни один человек не сделал ему никакого выговора, а, наоборот, протянули ему тфилин. Взял он их с досадой, и надел, и опять стал подозрительно оглядываться, не смотрят ли на него. Но тотчас же перестал смотреть на других и приступил к молитве.

Когда разошлись все молящиеся, вошла хозяйка дома и принесла ему, Ицхаку, завтрак. После того как поел и попил, произнес он благословение после еды на один из нигунов рабби Файша, услышанный Ицхаком в тот день, когда он пришел навестить реб Моше-Амрама. И когда начал Ицхак свое благословение, в нигун этот вплелась знакомая ему мелодия, из тех, прежних дней, когда он был богобоязненным евреем.

2

Вошел скорбящий и сел на низенькую скамеечку, появилась хозяйка гостиницы и принесла ему завтрак. Увидел он Ицхака и сказал ему: «Кажется мне, что я видел господина на молитве. Не из Галиции ли он? Из какого города он?» Назвал ему Ицхак имя города и спросил: «Откуда узнал господин, что я из Галиции?» Сказал тот: «У нас, уроженцев Эрец Исраэль, меткий глаз». Сказал Ицхак: «Вот как? Уроженец Эрец Исраэль — господин?» Сказал он ему: «Да. Но… горе мне! Причинили мне зло мои занятия, и я вынужден жить за пределами Эрец». Постепенно, понемногу начал он рассказывать о себе. Если перескажем мы все по порядку, так это будет.

Этот человек был сыном крестьянина из Маханаима, того самого Маханаима, который основали выходцы из Галиции, но не удостоились они того, чтобы поселение окрепло; пришло оно в совершенный упадок и до сих пор стоит разрушенное и безлюдное. Сорок тысяч франков вложила Галиция в эту мошаву, большие деньги для галицийских евреев, большинство которых — несчастные бедняки, и даже состоятельные среди них — кормятся с трудом. Объединилось несколько семей, у которых было немного денег, примерно по пятьсот гульденов у каждой семьи, и решили они поселиться в Эрец. Однако чтобы поселить семью на земле, требуется восемь или девять тысяч гульденов.

Прибыли они в Эрец и заложили Маханаим. Поставили себе шалаши из тростниковых циновок — и начали пахать и сеять в нищете, и страданиях, и всякого рода невзгодах, падающих на голову любого новичка в Эрец. Но они мужественно принимали все страдания и ожидали избавления. Пока не кончилась последняя копейка, привезенная с собой из галута, перебивались они кое-как; когда же ушла последняя копейка, не на что им стало жить. Но все еще они не отчаивались. И если являлся к ним кто-то и доказывал, что они доводят себя до самоубийства, его заставляли замолчать. И если газеты писали о них то, что есть на самом деле, они опровергали их и писали, что ничего подобного, совсем наоборот, то-то и то-то родит земля, столько-то и столько-то благ готово для земледельцев. Отчасти они поступали так, потому что стыдились своей бедности, а отчасти поступали так из любви к Эрец Исраэль. А казначеи Маханаима в Галиции подтверждали их слова и даже несколько преувеличивали, дабы не дать повода своим противникам говорить, что они срывают простодушных евреев с их исконных мест и посылают в пустыни Эрец Исраэль умирать от голода.

Итак, все то время, что была копейка в их руках, они как-то существовали, когда же иссякла их последняя копейка, стал их казначей брать ссуды у ростовщиков в Цфате под залог пожертвований, которые поступят из-за границы, и выдавал каждой семье сорок франков в месяц, чтобы те не умерли с голоду. И немного помогало им товарищество «Помощь» в Берлине, а также другие товарищества, питающие симпатии к Сиону, обещали им свою поддержку. Однако пожертвования приходят понемногу, по капле, а проценты все растут и растут; и земледельцы, большинство из которых подошли к сорока годам, уже не были в состоянии работать, потому что силы их таяли из-за климата и от голода.

Если бы не пришла новая беда, возможно, что мы бы остались земледельцами. Однако к чему тут — «если бы… да кабы»… Пришла новая беда — саранча, которая покрыла все лицо земли и пожрала все деревья и всю траву. Стояли мы — юноши наши и старики наши, девочки наши и мальчики наши — стояли днями и ночами и колотили во все, что только издавало звук, чтобы прогнать саранчу. После того как съела саранча всю траву земную и все плоды деревьев, не оставив даже соломы на кровати, ушла себе восвояси.

Пока мы боролись с саранчой, забыли мы про все прочие несчастья; как только опомнились от этого удара — вернулись все другие беды и напомнили о себе. Тяжелее всех проблем — проблема заработка, это самая большая беда, ведь она влечет за собой голод. И все те, кто вначале горели желанием одолжить нам денег, отдернули руки от нас, но при этом сжали их в грозный кулак. Итак, взыскивающие — взыскивают (если деньги в рост дают — так и берут), и проценты все растут, и нечем их покрыть, и голод усиливается, и негде денег одолжить. А циновки, из которых собраны наши шалаши, — часть из них съела саранча, часть пришла в негодность сама по себе. Мы сидели в голом поле без тени и без пищи. Покинули крестьяне свои разодранные шалаши и свои незасеянные поля и бежали. Отправился один — туда, другой — сюда, а отец пошел в Цфат. Жил он там в нужде и бедности. Под конец похоронил жену, потом похоронил детей, так что не осталось изо всего дома никого, только я и он по милости Всевышнего выжили.

А Цфат в те времена, как и теперь, был погружен в безделье. Нет в нем ни торговли и ни ремесел. Но есть в нем могилы танаев, и могилы амораев[104], и могилы других праведников, и есть там бейт мидраши и синагоги, потому что не найдешь ни одного праведника в галуте, чтобы не было в честь него — синагоги в Цфате. Сидят себе хасиды в бейт мидрашах и в синагогах и устраивают каждый день пирушку и веселье в честь своего праведника, или в честь их отца, или в честь их деда, или же направляются к могилам праведников. И обычно перед уходом или по возвращению выпивают немного вина для укрепления духа.

Пирушки, и славословия, и празднества требуют вина. Изготавливает для себя каждый хозяин дома немного вина, и нечего говорить о владельцах винных лавок, которые только вином и занимаются. Однажды пошел я в Эйн-Зейтим, подошел ко мне араб один и сказал: «Купи у меня виноград». Сказал я ему: «Готов я купить, но, если я не дам тебе денег, не дашь ты мне винограда». Сказал он мне: «Бери, а когда будут у тебя деньги, заплатишь мне». Посмотрел я на его виноград и увидел, что он и хорош, и красив, и по всем статьям превосходит любой другой виноград. Пришло мне в голову купить немного его винограда и приготовить вино для отца, ибо душа отца была полна горечи, и он не выходил за порог дома, а только сидел и сетовал на весь мир и даже на праведников. Говорил он: «Разве не лучше было бы поддержать обрабатывающих Святую Землю теми самыми деньгами, которые уходят на то, чтобы наполнить глотки бездельников?» Итак, взял я виноград, и благословил его от всего сердца, и приготовил немного вина. Но незачем мне его расхваливать, оно само говорит за себя. Короче, приготовил я немного вина. А если делают что-либо в Цфате, так это становится известно всем. Так — и это вино. Однажды сидели хасиды Цанза за празднеством, которое они устроили в честь своего ребе, чья заслуга да защитит нас и весь народ Израиля. Сидели они всю ночь, и пили, и ели, и опять пили, да так, что не осталось у них капли вина на благодарственное благословение. Послали к владельцу винной лавки и не нашли вина или, может, нашли вино, но непригодное для благословения. Некоторые говорят, что видна в этом рука хасидов Садигоры, так как спор между Цанзом и Садигорой[105]еще не затих, и захотели хасиды Садигоры испортить хасидам Цанза их празднество во славу их ребе.