— Знаешь, каково единственное различие между слабой женщиной и сильной, Малена? — спросила меня Магда, а я отрицательно покачала головой. — Слабые женщины всегда могут влезть на горб сильной, которую имеют под рукой, чтобы высосать из нее всю кровь, а у сильных под рукой нет горба, на который можно было бы влезть, потому что мужчины для этого не подходят, и когда не остается другого средства, мы должны высасывать самих себя, свою собственную кровь. Это с нами и случается…

— Это история моей жизни… — пробормотала я, хотя не знала, имею ли право так говорить.

Магда рассмеялась и захлопала в ладоши, прежде чем встать.

— Пойдем домой, — сказала она, — я хочу рассказать тебе одну историю, но неплохо бы прежде выпить.

* * *

Сперва она показала мне дворик, потом рассказала историю дома, проводив но комнатам, продемонстрировала дополнения и изменения в интерьере, вспоминая, где какая картина висела, где какая мебель стояла, какой ковер лежал на полу, когда она впервые перешагнула через порог этого дома. Потом мы пересекли прямоугольный дворик, вымощенный красной керамической плиткой, местами потрескавшейся и проросшей травой. Зелень здесь росла очень быстро, пытаясь завоевать землю под нашими ногами, трава размножалась как полип, а сотни маленьких цветочков — красных, желтых и фиолетовых — портили все дорожки. Мы пошли в огород за кабачками для ужина.

Солнце палило нещадно, когда мы наконец вышли в патио с двумя старыми гамаками из дерева и белой парусины. Магда церемонно налила вторую рюмку и продолжила свою историю только после того, как ее опустошила.

— Самым странным была всегдашняя одержимость отца Паситой. Этого никто не понимал. Никто не понимал, как мужчина, который, казалось, вообще не любил детей, который никогда не пытался интересоваться своими здоровыми детьми, имел столько терпения и желания, тратил целый день, чтобы быть рядом с этим существом, от которого ничего ждать не приходилось, никакого улучшения, абсолютно никакой отдачи. Но, несмотря на это, дела обстояли именно так: папа кормил Пас, гулял с нею, носил на руках, вечером укладывал спать. Он был единственным, кто ее понимал, единственным, кто был готов утешать ее, когда она плакала. Мама договорилась с самого начала с одной девушкой, чтобы та ухаживала только за этим ребенком, но когда отец был дома, для нее вовсе не оставалось работы. Напротив, каждый раз, когда он уходил, няня не могла справиться с Пас, потому что сестра вела себя невыносимо, кричала и плакала все время, днем и ночью, отказывалась есть и спать, до тех пор пока он не возвращался. Она умела узнавать звук шагов отца и немедленно успокаивалась, когда его видела. Мы знали об этом и много раз пытались обмануть ее, но ни разу нам это не удалось. Пас любила только папу, словно кроме него никого на свете больше не существовало и не будет существовать. Так они проводили дни вдвоем в саду или где-нибудь еще, никого не желая видеть. Моя мать от этого очень страдала, ей казалось, что они это делали нарочно, только для того, чтобы ее унизить.

— И это было так?

— Разумеется, нет. Правда была намного более жестокой. Я узнала ее однажды весенним вечером, думаю, что мама тоже знала об этом, хотя не показывала виду… Мы были один дома: Пасита, отец и я. Был четверг, у папы был свободный вечер, мама пошла в театр с моими сестрами, возможно, также с кем-то из братьев, я точно не помню с кем. Меня оставили дома, я была наказана таким способом, не знаю, правильно ли со мной поступили, но мне было все равно, потому что театр нагонял на меня сильную скуку, а более всего те пьесы, которые выбирала мама, она обожала Касону. Я вышла в коридор, чтобы куда-то пойти, куда, тоже не помню, и услышала далекий шепот, звук, который я никогда не могла бы услышать в доме, полном народу, что обычно и бывало. Я прошла по коридору очень тихо. Мне показалось, что звук шел с нижнего этажа. Вначале я испугалась, но голос, который я слышала, казался спокойным, так что я разулась и неслышно стала спускаться но лестнице, а на площадке первого этажа мне почудилось, что я узнала голос моего отца, ведь только он мог говорить в тот вечер. Я шла на цыпочках, чтобы не шуметь, дошла до его кабинета и приставила ухо к двери, чтобы попытаться определить, с кем он разговаривает, но я не слышала другого голоса, только жалобное поскуливание Паситы. Тут я отважилась приоткрыть дверь и увидела их обоих, они обедали: отец с тарелкой на коленях и ложкой в правой руке и Пас — в специальном крутящемся кресле на колесиках, на котором она всегда ездила до своей смерти. Она капризничала, как ребенок восьми лет, который не хочет есть, и воздух был пропитан ароматом фруктов…

— Но я не пойму, — сказала я, еще не понимая, почему из глаз Магды медленно потекли слезы, — с кем разговаривал дедушка?

— С Пас, Малена! Отец говорил с ней, разве ты не понимаешь? Потому что ему не с кем больше было говорить. Вот почему они столько времени проводили вместе. Тогда я все поняла, почему ему нравилось ухаживать за ней, быть с ней, он не оставлял ее ни на минуту, потому что с этой дочерью он по-настоящему мог разговаривать, а она по-своему умела слушать его, она узнавала его голос, успокаивалась, как только слышала его, а он рассказывал ей то, что не мог рассказать никому другому, потому что для Паситы другие люди ничего не значили, ведь она не умела говорить, и никогда никому бы не смогла ничего разболтать… Сегодня я снова слышу его голос: «Знаешь, дочка», — говорил он, а Пасита открывала рот. Он засовывал ей ложку и продолжал: «… в общем, этот сон мне снится почти каждую ночь, но тебя в нем нет, ты единственная, кого там нет, там есть все остальные отсюда и оттуда: твоя мать и Теофила, каждая на балконе и окружена своими детьми, но тебя там нет, Пас, слава Богу…»

Магда сделала паузу и вытерла рукой слезы. Она пыталась успокоиться, но ей не удавалось, голос дрожал с каждым словом все сильнее, а она старалась выделить каждое произносимое слово, словно боялась прерваться, пока я не отдала себе отчет в том, что она совершенно обессилела.

— Знаешь, что снилось моему отцу, Малена? Знаешь, что ему снилось? Он был на площади в Альмансилье, стоял на земле и вырывал из земли камень, которыми мостили улицы, чтобы разбить им себе голову, а мы все стояли на балконе, глядели на него, не пытаясь помешать, все его дети и жены, все кроме Пас, были там, а он разбивал голову камнем, он разбивал себе череп и продолжал бить, пока не наступал момент, когда он уже ничего не чувствовал… Боль была такой сильной, что переставала быть похожей на боль, только приятное ощущение, успокаивающее, так говорил он, почти радостное, только головокружение, и это его беспокоило, потому что он не хотел умирать так… Он не должен был потерять сознание, потому что в центре площади находилась виселица, она была предусмотрена на случай неудачи. Когда он выбирал момент, в который готов был умереть, то поднимался с земли, делал несколько шагов, вставал на скамейку, брал веревку, обвязывал ее вокруг шеи, делал шаг вперед и убивал себя. Но прежде, до этого, главное, что он хотел сделать, — это разбить себе голову камнем, раскроить себе череп одним ударом, а потом еще и еще… Я была у двери кабинета, слышала все это и сама хотела умереть, я тебе клянусь. Малена, я хотела бы никогда не родиться, чтобы никогда не слышать этот разговор. Я покрылась гусиной кожей, внутри меня засел такой сильный страх, что я не могла выдохнуть, дышать мне стало больно, и тут я вбежала в комнату, тарелка упала на пол, он смертельно испугался. Пасита смотрела на нас бессмысленными глазами, а я хотела сказать ему, чтобы он поговорил со мной, со мной, которая тоже была его дочерью, потому что я могу понять его и ответить ему, со мной, я тоже ни с кем не буду говорить в этом доме. Я хотела сказать ему об этом, но не смогла, потому что, когда я бросилась к нему на шею, единственное, что пришло мне в голову, это слова: «Расскажи мне, папа, мне! Что я сделала плохого, что ты…»