А Амадео, мой одаренный, блестящий ученик, перешел от моегонеуверенного наставничества к бесконечному мраку. Да, о да, охотно верю. Прах.Я почувствовал на губах вкус праха.

По всему телу пробежала холодная дрожь.

Я прижал к себе письмо.

И внезапно я осознал, что рядом сидит, совершенно спокойнонаблюдая за мной, седовласый священник.

Я опять покачал головой. Я сложил страницы свертком, чтобыудобнее было нести.

Я заглянул в серые глаза.

– Что же вы от меня не бежите? – спросил я. Мне былотак горько, что хотелось разрыдаться в голос, но здесь было не место даватьволю эмоциям.

– Вы у меня в долгу, – тихо молвил он. – Скажите,кто вы, хотя бы для того, чтобы я знал, не потерял ли свою душу, оказав вамуслугу.

– Вы не потеряли свою душу, – поспешно ответил я счересчур явным надломом в голосе. – Ваша душа не имеет ко мне никакогоотношения. – Я сделал глубокий вдох. – Что вы поняли из прочитанногописьма?

– Вы страдаете, – сказал он, – почти как смертный,но вы не смертный. А тот, кто живет в Англии, смертный, но он вас не боится.

– Вы правы, – отозвался я. – Я страдаю, страдаюиз-за того, кто причинил мне большое горе, но не могу добиться ни возмездия, нисправедливости. Я должен побыть один.

Наступила тишина. Наступило время уходить, но у меня нехватало сил.

Я не забыл отдать ему неизменные деньги? Нужно не забыть. Явынул из туники кошель, положил его на стол, высыпав золотые монеты, чтобывзглянуть, как они блестят при свечах.

У меня в голове роились неясные, но пылкие мысли, связанныес Амадео, с сиянием золота, с моим гневом и стремлением отомстить Сантино. Мнемерещились иконы с золотыми нимбами, вспоминалась золотая монета Таламаски.Золотые флорины, что были в ходу во Флоренции.

Золотые браслеты, украшавшие прекрасные обнаженные рукиПандоры. Золотые браслеты, которые я надевал на руки Акаши.

Золото, золото, золото.

А Амадео выбрал прах!

Нет, я непременно отыщу Пандору, решил я. Отыщу! И отпущу еев одном случае – если она проклянет меня, лишь тогда я оставлю ее стаинственным спутником. Дрожа, я шептал свои клятвы, старался выразить мысли,для которых не находил слов.

Пандора, да! А когда-нибудь Сантино поплатится за то, чтосотворил с Амадео!

Я погрузился в молчание.

Сидевший рядом священник не боялся меня. Не знаю,догадывался ли он, насколько я был признателен ему за возможность побыть внесравненной тишине и покое.

Наконец я провел пальцами по кучке золотых монет.

– Здесь хватит на цветы? – спросил я. – На цветы,деревья и чудесные растения в вашем саду?

– Здесь достаточно, чтобы содержать наш сад целуювечность, – отвечал он.

– Ах, вечность! – воскликнул я. – Как же я люблюэто слово – вечность!

– Да, это слово вне времени, – ответил он, поднимаямохнатые брови. – Время принадлежит нам, но разве вечность не принадлежитБогу?

– Конечно, – произнес я и повернулся к нему. Яулыбнулся ему и увидел, как потеплело его лицо, словно я сказал что-топриятное. Он не мог скрыть удовольствия.

– Вы очень добры ко мне, – сказал я.

– Вы станете отвечать вашему другу? – спросил он.

– Только не отсюда, – ответил я. – Слишком опасно.Я напишу ему из другого места. И умоляю, забудьте это письмо.

Он рассмеялся, искренне и простодушно:

– Забыть!

Я поднялся, чтобы идти.

– Вам не стоило его читать, – сказал я. – Онопринесет вам одни неприятности.

– У меня не было выбора, – ответил он. – Я не моготдать его вам, не прочитав.

– Не представляю почему. – И с этими словами я тихонаправился к двери скриптория.

Он догнал меня.

– Так вы уходите, Мариус? – спросил он.

Я повернулся и поднял на прощание руку.

– Да, я не дьявол и не ангел, но я ухожу, – сказаля. – И спасибо вам.

Как в прошлый раз, я удалился настолько быстро, что онничего не заметил, и очень скоро я остался наедине со звездами, взирая надолину, раскинувшуюся чересчур близко к святилищу. Там, у подножия высокойскалы, более тысячи лет не принимаемой во внимание человечеством, строилсянастоящий большой город.

Я выждал какое-то время, прежде чем показать письмо Бьянке.Я никогда не скрывал его, ибо считал это нечестным. Но она не сталарасспрашивать меня, о чем говорилось на страницах, что я хранил среди немногихоставшихся вещей, а я не объяснял.

Мне было слишком больно делиться печалями в отношенииАмадео. Что касается Таламаски, я счел ее историю слишком диковинной, к тому жеона чересчур тесно переплелась с моей любовью к Пандоре.

Но я все чаще и чаще стал оставлять Бьянку в святилище одну.Конечно, я никогда не бросал ее там ранним вечером, когда она полностьюзависела от меня, чтобы добраться до подходящего для охоты места. Напротив, явсегда брал ее с собой.

Но позже, глубокой ночью, когда мы сполна утолили голод, явозвращал ее в безопасный склеп и отправлялся в одиночку испытывать своивозможности.

Тем временем со мной творилось нечто странное. Кровь Материдавала мне силу духа и волю к жизни. Но я узнал то же, что все мы узнаем, когдапопадаем в беду: исцеление увеличило мое могущество, и я становился сильнее,чем до трагедии.

Конечно, я давал свою кровь Бьянке, но по мере того, каквозрастала моя сила, росла и пропасть между нами, и ночь от ночи я видел, чтоона становится все шире.

Разумеется, наступали моменты, когда я спрашивал Акашу вмолитвах, примет ли она Бьянку. Но ответ, казалось мне, всегда бывалотрицательным, и я не смел проверять.

Слишком хорошо помнил я гибель Эвдоксии, как и момент, когдаЭнкил поднял на Маэла руку. Я не мог подвергать Бьянку такому риску.

Довольно скоро я с легкостью мог брать Бьянку с собой вблизлежащие города – в Прагу или Женеву, где мы упивались отблескамицивилизации, знакомой нам по Венеции.

В отношении нашей прекрасной столицы я оставался тверд: какБьянка ни умоляла, я не соглашался туда вернуться. Конечно, она не обладаладаже зачатками Заоблачного дара и находилась в крайней зависимости от меня,чего нельзя сказать ни о Пандоре, ни об Амадео.