Призрак ни на что не реагировала, продолжая истекать странной призрачной кровью, густой, как кисель или как будущий янтарь.

Мара протянула руку к коробке. Медленно, бесконечно медленно опустилась на колени перед изувеченной девушкой, положила напротив нее ключ и поймала взгляд призрака.

— Смотри мне в глаза, — ее голос стал низким, до странного многослойным, словно вместе с девушкой говорил еще кто-то. Словно этот кто-то был заперт в тесной комнате без окон. И в то же время Шелестова говорила мягко, так, если бы уговаривала ребенка. Ее голос сейчас пробирал до печени, доставал до нутра, до самого дна.

Даже Гад замер, как замирали обычно его жертвы.

— Смотри. Смотри мне в глаза. Узри…

Мара говорила негромко, но спрятаться, отрешиться от этого звука не было никакой возможности. Все мысли смело, те робкие остатки звуков, что еще были в комнате, стерло, исчезло все.

— Узри… — повторила девушка. И я сжал челюсти, а руки в кулаки, впиваясь пальцами в ладони, чтобы не поддаться, чтобы не быть пойманным в этот янтарь.

— Узри… — совсем тихо. Шепот был такой же многослойный, как и голос в самом начале, казалось, что даже стал еще глубже, больше.

И мертвая склонила голову. На сантиметр, может даже меньше. Наверняка меньше, но и этого было достаточно. Всего лишь намек на внимание, не более, и слишком яркие сейчас, почти кровавые губы Мары изогнулись в непонятной отрешенно-облегченной улыбке, дрогнули крылья темного перламутра, зрачки стали почти незаметными. Она сделала один-единственный глубокий вдох. Хотя сейчас любой ее вдох показался бы мне глубоким. А цвета карминово-красной дымки стали ярче. Призрак таяла.

— Ты должна вернуть ключ, — уговаривая, обещая, завораживая шептала хозяйка отеля. — Положить его на место. Узри…

Надсадное, судорожное горловое шипение и короткий, задыхающийся хрип — со стороны мертвой.

— Не сопротивляйся. Узри…

Туманное тело лишь едва вздрогнуло.

— Ты станешь частью чего-то большего. Ты растворишься… Разобьешься… И из твоих осколков… соткут другие души. Ты станешь частью многих… Гораздо больших, чем была когда-либо сама… Узри… узри…

Все та же дрожь, все то же легкое подергивание плеч, шипение-шепот и цвета сангинового.

— Верни ключ. Он понадобится другим. Узри… Не бойся.

Здоровая рука девушки едва-едва передвинулась, выплеснулась наружу кровь души, как вино из переполненного бокала.

— Не будет больше боли. Памяти не будет. Страха не будет… Тебя не будет. Узри…

Обрубки указательного и среднего пальцев коснулись брелока, обволакивая ключ щупальцами тумана. Еще один всплеск крови.

— Положи его в ключницу. Узри…

От скопившейся в комнате силы трещала кожа, Гад извивался у ног дождевым червем на крючке, слезились глаза и звенело, дрожало что-то глубоко внутри. Хотелось кричать от страха, дрожать от боли, ругаться от бессилия и безнадежности.

— Ничего не останется. Верни ключ. Узри…

Туман полностью поглотил ключ, он стал таким же прозрачным и таким же ужасным, как сама девушка: покореженный, размытый.

Если до него сейчас дотронуться, он впитается в кожу, в тело, в кровь, обожжет, проткнет и заразит…

Заразит страхом, безнадегой… смертью.

— Узри… Верни его на место. И ты исчезнешь. Все исчезнет. Узри…

Уродливый ключ в уродливой руке завис всего в нескольких сантиметрах над ключницей.

Тишина казалась всепоглощающей и пустой. Замершей, как в куске льда, как и все здесь и сейчас.

Еще несколько секунд, и ключ падает в ключницу, просто выскальзывает из руки и бесшумно приземляется на бархатную подложку, Мара тут же захлопывает крышку. Слышится хрип — долгий, протяжный, очень резкий. И брызжет во все стороны красный, рубиновый, пепельно-розовый и пыльно-бордовый. Яркий, удушливый, острый, как жгучий перец. И меня прижимает к двери, не выдерживает стекло в оконной раме и разлетается в стороны со слишком громким, неуместным звоном.

— Прах к праху, — шепчет своим все таким же странным голосом Шелестова, и новая волна, еще сильнее предыдущей, вминает меня в дерево, будто хочет раздавить в гневе. Я закрываю глаза, потому что нет сил больше держать их открытыми, слишком большое давление, слишком много боли, я почти чувствую, как лопаются сосуды внутри. Гул стоит в ушах и голове. Звенит, трещит, раскалывается и стонет реальность.

А потом через какое-то время — вечность или больше — ветер утихает, пропадает давление, становится приглушенным гул. Я, с закрытыми глазами и перехватившим дыханием, валюсь на колени, как мешок с дерьмом, упираясь вытянутыми руками в пол. Воздух, проникающий сквозь открытое окно, дерет горло и грудную клетку. Он колючий, но сладкий, как вода в глубоком колодце. Чистый.

Я открываю глаза, ощущая в уголках кровь, чувствуя кровь на языке, запах крови — в воздухе. Мне надо еще несколько секунд, чтобы встать и осознанно оглядеться.

Мара тоже на коленях, съежившаяся, полностью скрытая своими крыльями, без движения, с другой стороны кровати. Я бросаюсь к ней, потому что мне кажется, что она не дышит, потому что в голове еще сидят страх, безнадега и смерть, потому что я не вижу из-за темных крыльев даже кончиков пальцев… Опускаюсь рядом, переворачиваю, чувствуя напряженное, сжавшееся, заледеневшее тело, всматриваюсь в лицо.

Мара плачет. Тихо, беззвучно плачет, закусывая губы до крови, вцепившись в собственные плечи. Плачет. И боль в ее лице убивает меня, выворачивает, рвет. Мара плачет.

Я прижал девушку к себе, прислоняясь к кровати, все еще глотая колюче-сладкий воздух. Мара обхватила меня руками за талию, уткнулась куда-то в ключицу, спрятав лицо. Она не всхлипывала, не издавала ни звука, просто прижималась ко мне так отчаянно, будто от этого зависела минимум ее жизнь, максимум — существование вселенной, и плакала. Я чувствовал эти слезы, слышал ее вдохи и выдохи, понимал, что мою футболку она скорее всего порвала. Мне показалось, я слышал треск ткани, когда девушка схватилась за меня.

В отеле было тихо. Непривычно и неправильно тихо. Так тихо, как не было никогда, казалось, даже шелест ветра в кронах сосен не долетал сюда, не смотря на разбитое окно. Я видел ветер, но не слышал его. За окном сгущались сумерки и удлинялись тени, воздух стал прохладнее и чище, наверняка уже выпала роса, а перед домом, вдоль дорожки, начали загораться фонари.

Через двадцать минут дверь в комнату приоткрылась и вошел Крюгер. Его уши как обычно стояли торчком, глаза выражали все недоумение, на которое только способна собака. Он, цокая когтями по дереву, медленно подошел к нам, лег рядом, положив вытянутую морду на лапы, закрыл глаза.

Хороший пес, бестолковый немного, но хороший. Где же твой собачий рай, друг? Может быть в Шамбале?

Еще через двадцать минут измученная, уставшая Мара уснула, так и не убрав свои крылья, свернувшись калачиком у меня в руках. В комнате стало совсем темно, расплылся в небе перевернутой улыбкой чеширского кота месяц. Странное лето в этом году — холодное, темное, мокрое.