Но я не хочу, чтобы они нашли тело.

Помнишь, как мы с тобой побратались? С тех пор как тебе отрезали руки, шрама у тебя на ладони больше нет. Но ты помнишь. Конечно, я понимаю, что ты на меня злишься. Еще ты, наверное, в ужасе, Арлен.

Но помоги мне, а потом я признаюсь во всем.

Я обещаю, что во всем признаюсь.

Просто я запутался, Арлен, помоги мне.

Или лучше мне тогда не признаваться? Они не найдут. Вдруг из-за того, что я не сдал экзамен, меня теперь забракуют? Подумают, что я сошел с ума.

Я совсем запутался, Арлен. Зачем я так поступил? Я был к ней очень привязан. Я так привязан.

Не могу думать ни о чем другом. Под бетонной плитой, в чемодане.

Помоги мне, ведь мы друзья навсегда, причем лучшие. Это много для нас с тобой значит. Мне не отрезали пока что руки, и у меня этот шрам есть.

Теперь я думаю: ужасно, что он не навсегда. Но на твоем теле больше нет места, где можно оставить такой шрам, чтобы он был навсегда.

Только не думай, пожалуйста, будто я несерьезен. Для меня все это очень важно. Я – большая пустота. Кроме тебя, у меня никого нет. Больше ничего хорошего, только то, что мы с тобой дружим.

Я боюсь это потерять, поэтому все время вру.

Не бросай меня, пожалуйста, сейчас. Я плохой и чудовищный человек. Я сам себя пугаю. А ты один меня видишь по-другому. Я с тобой рядом лучше, чем я на самом деле есть.

Я почти забываю о том, что голова у меня совсем червивая.

Я даже не думаю, что я схожу с ума.

Потому что я не схожу с ума, ведь ты – мой друг. Помоги мне один последний раз, ведь я тебе признался честно и во всем.

Я самое грустное чудовище на свете, и ты все время ошибался насчет меня.

Но все-таки лучше, чем дружба с тобой, со мной ничего не было.

Почти ничего лучше.

Помоги мне, пожалуйста, потому что я опять в этом нуждаюсь.

Все, что я пишу, звучит так ужасно, но как написать обо всем по-другому?

Я знаю, что ты меня поймешь, хотя ты всегда не понимал, но сейчас поймешь.

Лучшие друзья навсегда?

Запись 219: Скотомогильник

С самого начала.

Я отодвинул бетонную плиту и увидел чемодан. От него исходил отвратительный запах, но слабый, приглушенный подложкой. Можно было представить, что этого запаха нет.

Но я, конечно, не имел права себя обманывать.

Я открыл чемодан и увидел то, что было внутри.

Когда я вернулся, Андрюша молча протянул мне тетрадь. Я прочитал то, что он написал. Андрюша вышел ко мне на балкон, где я с трудом различал его убористый почерк под лунным светом.

– Да? – спросил он.

Я кивнул.

Он тихонько одевался, а я стоял на балконе и смотрел на спящего Борю. Конечно, необходимо было рассказать, причем не Боре, а взрослым. Но как же тогда Андрюша?

Пока Андрюша собирался, я осторожно разыскал в комнате две важные недостающие вещи. Потом я вышел на балкон.

– Эй! Куда это вы? – спросил Боря.

Голос у него был сонный и усталый. Я знал, что сейчас могу все ему рассказать и мы вместе, втроем, что-нибудь придумаем.

Но это слишком больно, а у него на сердце свежая рана.

Теперь рана есть и у меня на сердце, разбираться с ней я буду сам.

Я молчал, ведь врать нехорошо, а я уже достаточно врал.

Андрюша сказал:

– Мы идем перепрятывать тело.

Голос его был абсолютно спокойным, не таким дрожащим, как строчки в письме.

Боря сказал:

– Ну удачки, дрочер, смотри не упрись стояком в труп.

А потом Боря перевернулся на другой бок, обнял подушку и, по-видимому, потерял к нам всякий интерес.

Мы осторожно спустились вниз. Сделать это все равно оказалось просто, потому что Дени Исмаилович спал, а Эдуард Андреевич был у себя в первом корпусе.

Андрюша спросил:

– Ты злишься?

– Глупый вопрос, – сказал я.

– На самом деле очень глупый.

– Если тебя будут в чем-то обвинять, – сказал он, – у тебя есть мое признание.

– Зачем ты так говоришь?

– Прости.

Некоторое время мы шли к нашей цели, но это не важно. Важно, что мы отодвинули плиту, и Андрюша вытащил чемодан.

– Здесь не очень далеко, – сказал он.

– Ты рассказывал.

С чемоданом он обращался бережно. Куда бережнее, чем прежде, когда в маленьком чемодане он вез только вещи. Все мы были простыми и невинными в начале лета.

Я сказал:

– Ты не переберешься с ним через забор.

– Нет, – сказал Андрюша. – Но ты передашь его мне. Он не должен упасть.

Андрюша забрался первым, я поднял чемодан, и он вдруг показался мне легким, даже слишком. Я закрыл глаза и позволил себе слабость: подумать, что в нем ничего нет.

– Всё, – сказал Андрюша. – Передай его мне.

– Ты не упадешь?

– Я не боюсь.

Андрюша сидел на заборе, свет фар то выхватывал его из темноты, то исчезал, отправляя Андрюшу обратно во мрак. Он выглядел совсем бледным, хотя я бы не сказал, что у Андрюши бледный оттенок кожи, скорее наоборот, немного смуглый.

Я передал ему чемодан, и Андрюша с большой ловкостью спрыгнул вниз. Но он все-таки упал, не сумев удержаться на ногах, и чемодан придавил его сверху.

Боре это показалось бы комичным. Думаю, только ему.

Хотя, может быть, еще Станиславу Константиновичу.

Я протянул Андрюше руку, он посмотрел на мою ладонь робко, потом схватился.

– Спасибо.

За забором шло оживленное шоссе, машины неслись, быстро прорезая темноту.

– Тут нельзя ходить, – сказал я.

– Но это самый короткий путь. И здесь никто не сможет остановиться, не вызвав аварию. Шоссе скоростное. Так что мы в безопасности.

Вывод показался мне странным. Андрюша вытащил ручку чемодана и покатил его за собой. Я вспомнил Антонину Алексеевну, ее тонкую, длинную фигурку, чемодан, который она везла за собой с таким изяществом.

Мы пошли по узкой полоске земли между забором и шоссе. Ногу вперед ноги, так переступал на дереве Ванечка, так любит делать ловкий Боря, в этом есть что-то цирковое или звериное.

Я не люблю нарушать правила (хотя этим летом я нарушил их достаточно), а кроме того, резкие звуки могут меня испугать. Но я постарался сохранять максимальное спокойствие. Машины гудели, с ревом и грохотом проносились мимо нас (как и всегда на междугородних шоссе, ночью здесь было множество грузовиков).

Я сказал: