«Блядь», – подумал Петр. Набрал Игоря. Потом еще раз – через минуту. Чтобы до того доперло, что Петр не отвалит, пока ему не дадут. До Игоря доперло – он тут же перезвонил.

– Да, – крикнул нетерпеливо Петр.

Игорь внятно, как на плацу перед строем, отчеканил:

– Пошел на хуй.

После чего уже окончательно повесил трубку.

13

– Кто там ломился? – спросила Даша, выйдя из душа. – Не Эванс?

– Ошиблись дверью.

После прогона Эванс ее не поздравил. Не подошел. Он вообще не появился в кулисах. Даше было тревожно. В голове, как будто на барабане механического пианино, прокручивалась только что станцованная партия. Чтобы хореограф после прогона не смог подойти, поцеловать балерине воздух возле мокрой от грима щеки и выдавить хотя бы «было интересно» (что в театре означает «полное говно»)? Хотя бы из благодарности, что корячилась? Чтобы Эванс после прогона вообще никого не поздравил? Хотя бы из вежливости? Не может быть. Настолько плохо станцевать они не могли.

Даша подняла волосы щеткой. Проверила отражение.

Волосы, привычные к тому, что их приглаживают, стягивают резинкой, обкалывают шпильками и невидимками и в таком положении заливают лаком, пока они не кажутся нарисованными на голове, опять опали. Даша почти рвала их щеткой.

– Почему в таком случае не прийти и просто не сказать? Мне так не нравится – сделай так. Я же сделаю!.. Как так вообще можно? Взять и не подойти совсем!

– Да не психуй, – сказал Славик. Он уже перебрался из махрового халата в джинсы и свитер с высоким горлом. – Может, он в тубзике сидит. Понос. Отпустило после прогона.

Даша снова уставилась на себя в зеркало. Распущенные волосы даже после взбучки щеткой казались жидкими и какими-то плоскими.

– Может.

Она стала собирать их обратно в узел.

– Я схожу поищу его, – пообещал Славик, махнула дверь.

Непокой ощущался в руках. Чтобы их занять, Даша вынула туфли, катушку розовых ниток с заткнутой иголкой, моток тесемок, ножницы. Отмерила, клацнув ножницами, тесемки. Вдела нитку в иголку.

Дверь стукнула. Даша подняла глаза в зеркало.

– Нашел его?

– Слушай, тут такая штука. Генеральную отменили.

– Как это?

– Да.

– Почему?

Он замялся. Жизнь часто опрокидывала на маму ведро холодной воды. Мама вся обмирала, как мокрая курица. Славик ее жалел. Так же нельзя! Он так не будет делать никогда. Плохие новости надо подавать постепенно. Не плескать ведром. А сливать по капле.

– Эванс не может, – начал Славик.

Заболел? Порвал связку? Упал в люк? – отразилось у Даши на лице. Славик капнул еще:

– Он не в Москве.

– Как это? – удивилась Даша.

Славик пожал плечом и отвел глаза. Последней капли Даша ждать не стала.

Она стремительно обошла его в дверях.

– Ты куда?

– Выяснять!

Аким спрятаться не успел. Не успел запереться и затаиться в кабинете, как лис, который прикидывается дохлым.

– Даша, – сказал он и умолк. Перебрал и отмел неподходящие синонимы. Но подходящего не нашел.

– Нельзя же это оставить так! – завопила Белова.

– Боюсь, что это придется! Оставить. Так.

– Но премьера…

Афиши уже висели. Билетов в кассах давно не было.

– Премьера состоится.

– Без хореографа?! – ужаснулась Белова.

– Он посмотрит трансляцию. А потом позвонит нам по скайпу.

– Так – нельзя. Что бы он там ни сделал…

– Даша.

Аким опять убрал с лица всякое выражение. Держал паузу. Он помнил времена, когда в театре были комсомольцы и комсомольские депутаты. Хорошо, что эти времена прошли: вот бы где Белова развернулась… Мысленно перекрестился. Голос его остался ровным и даже мягким:

– Даша. Если его выслали из страны, то он сделал что-то серьезное.

– Что именно? – не сдалась она.

– Не знаю.

– Надо узнать!

– Не уверен, что я хочу знать, – пробормотал Аким. – Серьезный проступок, сказали мне. Очень серьезный.

– Кто сказал?

– Серьезные люди.

– Но есть же балетоманы. Есть люди, которым нравится балет.

– Они ничего не потеряют, – опять терпеливо взялся Аким. – Премьера состоится.

Он понял, что Белова имела в виду другое. Но то, что она имела в виду, Акиму не нравилось: никто так не осложнял Акиму жизнь, как сановники и бизнесмены, которые вились вокруг танцовщиц – и которых танцовщицы подтягивали, как артиллерию, в своих закулисных битвах. Аким хотел увести разговор в безопасное место. Белова вернула в опасное:

– Я не про это. Есть люди, которые любят балет и могут помочь. У которых есть возможности.

«Быстро она тут освоилась», – напрягся Аким. На лице его не проступило ничего.

– Ты таких знаешь? – лишь осведомился он. Вопрос был излишним: Белова уже вынула телефон и нажала «вызов»:

– Есть же Попечительский совет!

– Борис Скворцов? А он здесь чем может помочь? Дело же не в деньгах.

Белова уже приложила трубку к уху, глаза забегали из стороны в сторону:

– Он тоже из Питера, он все поймет, он что-нибудь придумает.

Умолкла, услышав гудки. Прогудело раз, другой, третий. Потом короткие гудки: звонок сбросили. Белова пробормотала, отнимая от уха трубку:

– Наверное, просто не может сейчас говорить.

У Акима отлегло. Но напрасно. Белова опять открыла контакты. Нашла другой номер. Глаза опять забегали.

– А сейчас кому ты звонишь?

– Так, один. Дал свой телефон после «Феи».

– Кто?

– Он ничего не понимает в балете…

«Вот блядь. Еще не хватало», – смотрел на ее лоб Аким. Впрочем, он не знал, что хуже: когда высокопоставленные поклонники ни фига не понимают в балете – или когда думают, что понимают в нем все.

– Но он любит балет! – заверила Даша и в трубку: – …Здравствуйте… Плохо, – ответила она, очевидно на вопрос невидимого собеседника, как дела.

«Плохо?» – расслышал Аким. Собеседник искренне удивился.

– Громкую связь включи! – зашептал Аким.

Даша нажала кнопку, положила телефон на стол:

– …А я думал, вы в Москве счастливы, – раздалось. – На прошлом спектакле вы…

– Нет, – оборвала комплименты Белова. – Я огорчена, – строго сообщила она столу, телефону, как будто он был в этом виноват.