бы радовался дождю, ведь на дорогах в этот час не оставалось путников. В ту пору, когда мы могли встретить хоть кого-то, он посылал своих людей, одного или двоих, вперёд, и ещё один ехал позади. Иногда они возвращались, упреждая нас, и повозки сворачивали к обманчиво близким горам, тряслись на каменистой земле, неровно обросшей травой и кустарником, скрывались от чужих взглядов за редкими деревьями.

Если встречных путников было мало, если не торговый караван и не знатные люди с охраной, а какой-нибудь одиночка ехал к Сердцу Земель на свою беду, кочевники обходились без предупреждений.

Когда мы столкнулись с этим впервые, когда увидели серого навьюченного быка, стоявшего у дороги, а рядом тело, не погребённое, даже не спрятанное от чужих глаз, Бахари гневно воскликнул:

— Неужели ты утратил разум, Йова? Теперь ты убиваешь невинных людей, только бы они никому не сказали, что видели нас?

Прежде Бахари хорошо умел прятать свои мысли. Даже я, живущий так много времён и знающий всё, о чём только младшие дети могут подумать, а потому легко различающий любые их стремления, — даже я не всегда мог понять, что у него на уме. Теперь он не пытался таиться, или же это давалось ему с трудом.

— А, я убиваю невинных людей? — хохотнув недобро, ответил ему предводитель кочевников. Тень, что легла на его лицо в то утро в доме быков и телег, так больше и не ушла. — Так тебе жаль людей, Бахари? Мы давно и хорошо знаем друг друга. Когда ты указывал мне, какие разорять поселения, чтобы ослабить власть Светлоликого и укрепить твою, я не припомню, чтобы ты кого-то жалел. И когда ты полагал, что где-то могут скрываться Творцы, ты тоже никого не жалел. Мужчины, женщины, дети — тебе было всё одно. Разве не ты говорил: делай с ними, что хочешь, только бы никто не выжил?

Лицо Бахари закаменело; не двинулась ни одна черта, лишь дрогнули и вновь застыли тонкие ноздри. Но я видел, как пальцы его сжали ткань одежд.

— Ты верно сказал, Йова, — ответил он, и из голоса исчезли любые чувства. — Мы знакомы давно. Всё, что я делал, я делал для блага земель. Этим землям нужен был достойный правитель — и достойный народ, верный нам с тобой.

Кочевник, наклонившись вперёд, поглядел на него с насмешкой и презрением.

— Великий Гончар вылепил тебя из лжи, — сказал он и сплюнул. — Верный тебе, хотел ты сказать. Ты думал, я не замечу, как ты завертел хвостом, будто пёс, и принялся лизать ноги Хасире и Уту — нашим богам! Мои предки, а не твои, качали их колыбель столько времён, что ты не сумеешь и вообразить. А теперь ты хочешь отнять это у нас, хотя мы сговаривались не о том. Ты решил, что угоден им больше, чем я?

— Я ничего не решаю, боги решат сами, — ответил Бахари, и взгляд его был спокоен и твёрд, но о том, какой ценой далась ему твёрдость, говорили побелевшие пальцы. Бахари держал их так, что Йова не мог увидеть, но я мог, и я видел.

— И ты, мне думается, знаешь, что они решат! — зло рассмеялся Йова. — Знаешь, или не печалился бы так, что мы не заходим в города и что никто не проболтается о том, куда мы направились!

Он подался ближе, навалившись на моё колено, и от дыхания его несло кислым вином, которое Йова теперь пил без меры.

— Слышишь, никто, — хрипло сказал он, и глаза его стали глазами охотника, выслеживающего добычу. — И тот гонец, которого ты послал, ни о чём никому не расскажет.

Бахари поднял брови, лишь чуть, чтобы изобразить интерес.

— Ты говоришь о человеке, посланном в Мараджу, чтобы там подготовились к нашему прибытию? Но о чём он мог рассказать, если не знал, куда мы поедем дальше?

— Я говорю о другом, которого ты отправил после, старый пёс, и ты знаешь, — недобро сказал Йова, а затем локоть его убрался с моего колена.

— Не знаю, о ком ты, — ответил Бахари, но Йове больше не было нужды глядеть в его лицо. Он знал правду.

Бахари пришёл ко мне после ночи, когда Нуру вышла к кострам в золотом платье и танцевала, и танец привёл её в шатёр наместника, с которым она теперь не разлучалась. Я жил достаточно, чтобы всё узнать о любви, но если то, что я слышал — что все слышали всякий раз, когда эти двое уединялись, — ещё могло говорить о любви, то их глаза говорили иное. В глазах Нуру я видел только решимость и боль, боль такую глубокую, что часть её доставалась и мне. В глазах юноши я видел страх. Оба прятали это за улыбками, и оба были не слишком искусны, или же мне понимание давалось легко.

Но хуже всего было то, что я открыл, приглядевшись: этот юноша — не тот, кто приходил ко мне, не Светлоликий. Он выдавал себя за наместника, но не был им. Нуру, бедное дитя, должно быть, надеялась на его защиту, но он был лишь камнем в чужой игре. Джива, мой друг, мой брат, любил эту игру, придуманную кем-то из младших детей: белые камни, чёрные камни. В нужный миг рука протянется, и камень уберут с поля. Я хотел бы сказать ей хоть слово, предостеречь, но она больше не смотрела на меня. Лишь иногда, и только случайно, взгляд её встречался с моим. Боль в нём мешалась с гневом, и Нуру отводила глаза.

Разве меня должно было это ранить? Я жил долго, я видел многое. И всё же эти взгляды причиняли боль сильнее, чем трещины на теле. Я опять привязался к тому, что быстро уходит. Я уже знал подобную боль, я бежал от неё, я дал себе слово не совершать подобной ошибки, — но сердце опять подвело меня.

Должно быть, у меня всё-таки есть сердце.

Бахари пришёл ко мне тогда, потому что не знал, кому может верить. Потому что самых верных людей, тех, что всегда стояли за его плечом, он растерял. Первый остался в Доме Песка и Золота — иссохшее тело. Второго Бахари сам бросил в колодец. Ещё одного послал в Мараджу, и последний куда-то отправился вскоре.

Теперь Йова сказал нам о его смерти.

Другие были простыми воинами. Простыми людьми из тех, что служат за плату — или за то, что считают платой. Теперь они увидели двоих, и двое стали для них богами. Они слушали, как кочевники говорят