ей лишь боль? За память о том, что целители не выходили из её покоев, стоило только ей увидеть сына? Она кричала и плакала, а я не имел даже права войти. Я сам наказывал работников, по недосмотру которых случались эти встречи, и они кричали и плакали, но это не могло утешить меня.

Он глядел перед собой, и лицо его оставалось недвижным, только пальцы сжимались.

— Его стоило убить сразу после рождения.

Я слушал его и молчал. Теперь, как никогда, я хотел уйти, пусть даже умереть, лишь бы оказаться дальше от боли, от суетности и всего того, бесконечно запутанного, что составляло суть жизни младших детей. Такая короткая жизнь, и во что они умели её превратить!

Но я должен был вытерпеть и это.

— Я промолчу, — сказал я, — и защищу тебя. Эти двое должны бежать. Помоги им.

Теперь Бахари пристально поглядел мне в глаза.

— И что будет дальше, о Старший Брат? Я знаю, вы с нею связаны. Если она уйдёт, что будет с тобой, и захочешь ли ты вести нас дальше?

— Я клянусь тебе, что доведу, — ответил я. — Ты должен знать, что мой народ никогда не нарушает клятвы.

— Ты с Творцами? — спросил он и сам ответил себе: — Конечно, ты с Творцами. Разве не от вас всё это пошло…

Творцы и Подмастерья. Я едва помню, но кажется, это было и прежде. Были те, что прославляли наше мастерство, и те, что боялись, оно прогневит Великого Гончара. Были споры, не слишком, впрочем, ожесточённые, и никогда не при нас. Нас, первых детей, всё же боялись обидеть.

Лишь иногда мы находили оставленный кем-то на стене цветок, нарисованный алой краской. Это был и весь их протест, всё, что они осмеливались показать. Как же эти люди, назвавшие себя Подмастерьями, обрели такую силу?

Я вспомнил, как в том, что она служит Творцам, обвинили и Нуру, и позже она подтвердила это. Но я знал её всю жизнь, всю её короткую жизнь, не считая лишь части последних дней. Она никому не служила. Прежде ей не было дела ни до Творцов, ни до Подмастерьев.

Я молчал, размышляя, и Бахари понял это молчание по-своему.

— Если я ей помогу, могу я надеяться на милость? — спросил он негромко. — Жизнь, о большем не прошу. Сохраните мне жизнь.

Я видел: он уже думает о большем. Такой, как он, никогда не удовлетворится малым. Жизнь — та опора, встав на которую, он двинется дальше. Но что я мог?

— Ты останешься жить. Мой народ не нарушает клятв, — сказал ему я, уже нарушивший одну. — Дав слово, мы держим его и никогда не лжём.

Так я говорил, уже зная, что не сумею его спасти, если придётся. Я солгал. Он поверил.

— Я сделаю всё, чтобы помочь им, о Старший Брат, — сказал Бахари, склонив голову.

Мы ещё стояли, и теперь люди пришли, чтобы отвезти меня к реке и смыть кровь. Откуда только бралась эта кровь? Она всё сочилась из ран и так глубоко впиталась в дерево, что бесполезно было пытаться отчистить повозку. И всё же, когда это было возможно, меня окатывали водой. Я был рад. От её прохлады мне становилось легче, и ненадолго казалось, вода смывает с меня всю вину, весь груз моих дней.

Бахари собрался отправиться со мной, но Уту остановил его.

— Мы сделаем это сами, — резко сказал он. — Ты останешься здесь.

— И я надеюсь найти тебя здесь, когда вернусь, — добавил я больше для тех, что стояли вокруг. — Ты развлекаешь меня беседами, и я хочу, чтобы так длилось и дальше.

За всю свою долгую жизнь я столько не лгал. Я даже не мог припомнить, чтобы лгал когда-то прежде. Я был силён и не видел в том нужды. Слабый, я познал теперь то унижение, известное лишь солгавшему; я стал равен младшим детям с их трусостью и мелкими хитростями для их мелких стремлений. Я думал, что уже пал достаточно низко, но ещё не достиг дна этой пропасти.

Мне стыдно было и думать, ради чего это делаю, потому что ответ покрывал меня позором. Потому что я должен был выучиться отпускать, я уже получил урок, но, едва вернувшись к младшим детям, я вновь сделал то же: пустил в своё сердце любовь. Она росла на моих руках; как мог я дать ей умереть? Теперь я марался ради этого.

Хуже всего то, что я делал это не для неё. Никогда я не сделал для неё того, о чём она просила.

Повозку завезли в реку так, чтобы вода лишь едва покрывала дно. Быка выпрягли ещё на берегу, и меня толкали мужчины. Теперь, повинуясь знаку Уту, они ушли.

— Я зол, Хасира, — сказал он, глядя людям вслед. — Ты понимаешь, что нам везло только чудом? Посмотри на этого каменного истукана: ты понимаешь, что только чудом он оказался в Доме Песка и Золота в тот день, когда мы пришли? Мы верили, что другие — настоящие, но вышло не так. И ты понимаешь, что только чудом он согласился нас вести?

Сестра его стояла на берегу, глядя надменно. Уту приблизился и вдруг, схватив её за волосы, потащил в воду.

— Что ты делаешь! — воскликнула она, взмахнув руками, а он погрузил её с головой и долго не отпускал. Потом, когда она, задыхаясь, глотала воздух, сорвал с её тела накидку.

— Посмотри на себя, — негромко и зло сказал он, проводя по её плечам, а затем опустил взгляд на бёдра. — Посмотри!

На белой коже золотились чешуйки. Я не разглядел их утром, но ясно видел теперь.

— Уту! — сказала она с мольбой.

— Я просил тебя воздерживаться, а ты, что сделала ты? Каждый раз грозил нам бедой, но этого мало. Теперь видишь? Скоро ты останешься такой, как бываешь, когда утоляешь жажду. Ты хочешь этого? Теперь, когда мы проснулись, нам нельзя так вольно пить людскую кровь!

— Но что мне делать, о брат мой? Терпеть, как ты? На лице твоём уже есть морщины. Сколько седых волос я вырвала, чтобы никто не увидел их у тебя? Я не хочу стареть! И зачем мы говорим при нём?

Она взглянула на меня с ненавистью, и брат её посмотрел тоже.

— Затем, что ты заслужила унижение, — сказал он, хмурясь. — Пусть этот каменный истукан знает, что его проклятие имело силу, и наша мать сдерживала её долго, но не вечно. Мы близки к источнику, Сафир?

— Та, кого вы называете матерью, жива? — спросил я вместо ответа.

— Если