хоть кто-то, кто поможет искать других. Поднимись выше! Должно быть, уйдёт время, и немалое, прежде чем мы обретём силы, прежде чем отплатим — но мы им отплатим. Мы им отплатим, слышишь? Ты веришь мне?

Но Поно только замотал головой и уткнул лицо в колени.

— Зачем ты спас меня? — сдавленным голосом сказал он. — Зачем? Я жив и свободен, а значит, должен что-то делать — но я не могу, я больше не могу! Больше нет у меня силы! Зачем ты меня спас?

— Мне дерзил только Бахари — его я за это убью, — и ты. Ты забавляешь меня. Не знаю, как… А ведь я приказал тебя убить, и Бахари сказал, что выполнил приказ.

— Что? — спросил Поно, поднимая голову.

Фарух грустно глядел на него, потом отвёл со лба мокрую прядь волос, которую дождь набросил ему на глаза, и повторил:

— На другой же день, как тебя посадили в колодец, я велел залить твоей кровью каменного человека. Тебя уже не было там, но я не знал. Бахари солгал, что взял твою кровь… но это не важно. Я сказал, чтобы тебя убили, и ничего не дрогнуло вот тут.

Он приложил ладонь к сердцу.

— Решай теперь. Можешь пойти со мной, или предаться горю, можешь избить меня — что хочешь. Но если пойдёшь со мной, я не хочу, чтобы это стояло между нами. Ты должен был знать.

Поно долго молчал.

— Идём, — только и сказал он потом, поёжившись, и поднялся с земли. — Идём.

Они брели под мелким дождём и вели быка в поводу — теряли время, но теперь они никуда не спешили. Фарух всё вертел в пальцах глиняную подвеску-пчелу — единственное, что он не снял и что осталось теперь.

— Тёмные Долины недалеко, — сказал он задумчиво и поглядел в сторону гор, будто мог что увидеть в сумерках. — Может быть, мне пойти за пакари? Стать настоящим музыкантом? Если бы я был, как тот, если бы умел так обращаться с ножом — о, если бы мне научиться! Я только не пойму, что ищет тот музыкант. Неужели тоже каменных людей?

— Всё равно, — безразлично ответил Поно. — Всё равно.

— Может, он стал бы нам союзником? Или он тоже враг? Он шёл в мой дом, чтобы говорить со мной, но как он вышел оттуда? Кто его отпустил? Чем он занят теперь?

— Всё равно…

Они прошли ещё немного, и Фарух сказал, опять глядя в сторону гор, которые были теперь почти не видны:

— Там, за перевалом, Тёмные Долины. Моя мать оттуда родом. Я почти её не помню, помню только, что очень её любил. Она любила эти земли, а я никогда их не видел.

Поно промолчал, потому что не знал, что сказать. Он хотел бы, но не мог найти нужных слов и только надеялся, что Фарух не обидится. Слов не было, и теперь он не верил, что слова могут дать хоть какое-то утешение.

Когда совсем стемнело, они устроились в кустарнике, растянув на ветвях над головой одну накидку, насквозь промокшую, и разделив между собой другую, такую же сырую. Маленький огонь неохотно бродил, потрескивая, по сушняку, почти не грел и только и хотел свернуться и уснуть. Поно подталкивал его веткой. Темнота, большая и тяжёлая, нависла и глядела, но сегодня он её не боялся.

— Слышишь? — вдруг спросил Фарух, поднимая голову. — Бубны!

Поно прислушался, но только костёр трещал под ухом.

— Ничего, — сказал он и тут услышал другое: звериные шаги, торопливые и лёгкие.

Видно, их услышал и бык, заревел и склонил голову, выставив рога. Поно хотел подняться, но раньше, чем успел это сделать, из тьмы на свет выбежали два диких жёлтых пса раранги, горбатые из-за жёстких грив на спинах. Ноги, до нелепого длинные, легко несли тело.

Псы прижали широко расставленные уши, оскалились. Один зарычал на быка, другой, вскинув чёрную морду, послал к небу короткий вой, похожий на плач. Оба не подходили близко, бродили туда-сюда и будто хромали при каждом шаге, но Поно знал, что это лишь кажется. Все дикие псы так ходят, но они быстры, не убежать.

— Идите прочь! — воскликнул он, вскочив на ноги, и выставил перед собой горящую ветку. — Уходите отсюда!

Теперь и он услышал бубны, бубны и шаги. Он видел, что и Фарух, тоже взяв тлеющую ветку, встал рядом — и может, они отпугнули бы псов, но кто ещё бродит там, во тьме, и бьёт в бубны, и молчит?

Из черноты вышла женщина, босая, с закрытыми глазами, с тёмными волосами, свалянными в жгуты и украшенными сотней подвесок и бусин из кости и дерева. Ряды длинных бус закрывали грудь. Белая краска не прятала шрамов на щеках — по три ровных полосы, сделанных ножом, на каждой.

Она била в бубен и так шла, не поднимая век, и псы заскулили и завертелись у её ног, уходя в стороны. Остановившись, женщина опустила руки им на головы.

— Тика, — сказала она, открывая глаза — один белый, один чёрный. — Хагу. Молчите! Я вижу, что это не он.

Она подошла — не молодая, не старая — и потянула к себе подвеску с пчелой, висящую на груди Фаруха. Поно трудно стало дышать от силы, что исходила от этой женщины, трудно стало думать. Щёлкнув языком, она спросила:

— Где взял?

А шаги всё звучали вокруг, и тревожно и гулко рокотали бубны, и к огню выходили люди — всё женщины, многие с заострёнными копьями, простыми, из дерева. У многих такие же причёски из жгутов, но были среди них и другие, с гладкими волосами, срезанными надо лбом, с белой краской на лицах.

Поно наткнулся взглядом на юную девушку, очень красивую, невысокую. Она двигалась плавно, будто плыла, и теперь, остановившись на миг, протянула к нему руки и подошла так близко, как прежде не подходила ни одна чужая женщина. Ему пришлось отвести ветку в сторону, чтобы не обжечь её.

— Посмотрите, сестрички! — сказала она с улыбкой, положив ему на щёку ладонь, и обернулась к другой девушке, смуглой, со срезанными под корень косами. — Посмотрите, синие глазки!

Глава 25. Уговор

Держась вдали от городов и поселений, мы приближались к Тёмным Долинам.

Бахари теперь сидел в моей повозке, а по другую руку нередко садился Йова, предводитель кочевников. Чаще они молчали, лишь изредка глядя друг на друга, и эти взгляды всегда были недобрыми.

Йова больше не делал остановок, когда в пути нас застигал дождь. Он даже будто