— Прощай.

И архангел Михаил, чтобы больше не смущать брата своим присутствием, взмыл вверх, оставив после себя только отливающее в золото перо.

Люцифер проводил взглядом брата, немного постоял, старательно игнорируя боль в крыле, затем нагнулся, поднял перо и, воровато оглянувшись по сторонам, спрятал его куда-то за пазуху. Он сделал один шаг, затем ещё и ещё. Вокруг всё как будто являлось отражением друг друга: серая тундра отражала в себе серое небо, серый океан с белыми барашками на волнах отражал застывшее цунами серых гор с белыми снеговыми шапками, из серых туч падали на землю серые пресные слёзы дождя. Это был север — та страна, которой он так хотел править, страна утренней зари. Он не заметил, как прошёл всю тундру, и очнулся только стоя на огромном скользком камне, обросшем серо-бурыми водорослями. Огромные волны, словно звери, кидались на холодный, промёрзший берег и обдавали Люцифера с головы до ног солёными брызгами; ветер свистел у него в ушах, и его чёрные, как смоль, волосы развевались длинным траурным парусом над его новыми владениями. Обсидиановые крылья без сил лежали на земле, впитывая в себя слёзы бездонного океана и некогда родного неба; сейчас Люцифер походил скорее на раненую птицу, чем на могущественного правителя непокорных. Но на душе у него было спокойно.

Архангел Михаил вернулся на то место, где он вонзил меч в крыло своего брата. Снег давно стёр кровь, и теперь горное плато было полностью скрыто тонким холодным одеялом, слепящим глаза своей белизной. Михаил не сразу нашёл свой меч: он ещё минут десять взрывал руками пушистый снег, находя в этом какое-то странное успокоение, пока не наткнулся не сгибающимися от холода ладонями на острое лезвие клинка. Михаил безвольно упал в сугроб и прикрыл глаза. Мелкий колючий снег превратился в большие мягкие хлопья, которые теперь, медленно кружась в воздухе, падали ему на лицо, оставались на длинных ресницах, густых бровях, волосах цвета пшеницы и такого же оттенка перьях. «Как хорошо, — подумал Михаил, устало укрывая себя сверху тёплым крылом. — А Люцифер… Люцифер… Я ранил его… Как я мог? Да как у меня рука поднялась?! Сжечь эту поганую руку, поднявшую меч на собственного брата! Боже, зачем Ты позволил мне совершить грех? Братоубийство? Мне?.. Чтобы я стал сильнее? Да, точно… Я должен был осознать всю мощь, сосредоточенную в моих руках, чтобы я мог правильно распоряжаться ею. Ну да, конечно… Что Бог ни делает, всё к лучшему, это золотое правило. Как я мог забыть про него? Я? Я? Вот он, ещё один урок. А Люцифер будет достойным правителем, я уверен. Правильно я сказал: в мире должна быть гармония, золотая середина. Свет не может существовать без тьмы так же, как и тьма без света, иначе, если не будет чего-то одного, не будет и второго, потому что… Почему, собственно? Потому что всё познаётся в сравнении. А про восстание… Это не могло не произойти. Когда-нибудь, может быть, кто-нибудь другой, но сделал бы это. А так это мой брат… Кто знает, что было бы, если… Впрочем, история не терпит сослагательного наклонения. Не надо думать о том, что могло бы быть, надо думать о том, что есть сейчас… Думать о возможном, но не свершившимся слишком сложно, даже для меня. Пусть всё сложится само, а я пока… Отдохну».

***

— …и с тех пор архангел Михаил в ночь на двадцать первое ноября опускает своё крыло в горящую бездну и вытаскивает грешника. Крыло горит, и грешная душа тяжёлая, но затем прилетает архангел Гавриил и помогает брату добраться до Неба, — Саваоф Теодорович устало потянулся и зевнул. — Наша с братом история несколько похожа: у нас тоже когда-то была ссора из-за того, что я ушёл из семьи, потом мы помирились, и с тех пор Михаил приезжает на мой ежегодный бал в «Вальпургиеву ночь».

— Но я не видела Вас на балу, — Ева тоже скупо зевнула и подтянула ноги на диван. За окном была уже глубокая южная ночь, отличающаяся своей темнотой и потрескиванием саранчи.

— О, нет-нет, не тридцатого апреля, — Михаил скупо улыбнулся и спрятал взгляд где-то на дне чашки. — Не двадцать первого ноября, конечно, но довольно близко: тридцать первого октября.

— Вы отмечаете Хэллоуин? — удивлённо обернулась на Саваофа Теодоровича Ева, поёживаясь. Заметив это, мужчина ласково накрыл её только что принесённым пледом.

— Ну, как бы тебе сказать… Мы отмечаем этот день, но не канун Дня Всех Святых. Видишь ли, так уж совпало, что в этот день у меня день рождения. День, когда все мёртвые получают шанс воскреснуть…

— Правда? — улыбнулась Ева. — Тогда в визитах Михаила нет ничего удивительного!

— Конечно, нет, моя дорогая Ева, — усмехнулся Саваоф Теодорович одним уголком губ. — И я бы очень хотел видеть у себя в гостях и тебя.

— Боюсь, что это невозможно, — грустно улыбнулась девушка. — Кто выпустит меня отсюда?

— Но разве для любви стены — это препятствие? — удивлённо поднял брови Саваоф Теодорович, словно действительно не понимал, в чём проблема.

— Нет, конечно, но…

— Ну вот и славно! — воскликнул Саваоф Теодорович, поднимаясь с дивана. Вслед за ним поднялись и все остальные. — Уже поздно, Ева. Тебе давно пора спать…

В этот самый момент в холле послышался шум. Надежда и Дуня, как работающие здесь врачи, сразу бросились туда.

— Боже мой! Шут! — воскликнула Дуня, подбегая к докторам. Рыжего паренька с перевязанной головой везли на носилках в ближайшую операционную. Глаза его были закрыты.

— Шут! Опять сбежал! — гневно воскликнула Надя, метая своим волчьим взглядом громы и молнии. — Да что ж сегодня за день-то такой, а?

— И не говорите, Наденька, — едва проговорил, задыхаясь, подоспевший Лука Алексеевич. — В горы побежал, представляете? Сорвался — Вы только подумайте! — с высоты двадцатиэтажного дома! Ну хорошо, что внизу была вода и спасатели, которые растянули полотно, а так бы разбился ведь! Кошмар! Вот чем он думал, объясните, вот чем? Простите меня, господа, за мою излишнюю эмоциональность, но у нас только что чуть было не погиб пациент. Нет, ну это же ужас просто! Ему повезло, что он сейчас без сознания, но вот очнётся, я ему задам!.. Я ему всё выскажу!..

Лука Алексеевич, продолжая возмущаться, собственно, ни к кому не обращаясь, вместе с Надей и Дуней пошёл туда, куда увезли Шута. Вскоре, правда, все они вернулись: Шуту наложили компрессионные повязки и отправили к себе в палату, где он под тщательным присмотром Луки Алексеевича стал дожидаться своего прихода в сознание. Многие, в том