Единственным, кто за него заступился, помимо бывшей жены Митры Митрович, был Владимир Дедиер. Со слезами на глазах и в предобморочном состоянии он отметил, что его статьи жадно читали и члены Исполнительного комитета, осуждающие его сегодня. «Джилас только хотел систематизировать наши взгляды». Но от его выступления отгородился и сам Джилас, поскольку оно несло в себе не политическую, а эмоциональную аргументацию. Он не знал, что Дедиер его защищал не столько из-за дружеских чувств, сколько из-за желания доказать, что он не трус, – в годы войны в трусости его обвинил Джилас перед Тито[1523].

На упреки Джилас, «лучший оратор партизанской революции», не смог правильно ответить[1524]. Он последовал совету Карделя покаяться, запутался в самокритике, даже частично отказался от своих идей, поскольку всё еще верил, что они имеют значение и влияние только в КП. Как позднее отмечал Джилас, на пленуме он обнаружил в себе росток мазохизма, когда «всё плохо, но пусть будет еще хуже». В конце он был полностью уничтожен, «бегал по залу от одного человека к другому, будто в поисках помощи». Он знал, что, возможно, сделал самую большую ошибку в своей жизни[1525]. Хотя «он совершил последний “подвиг” коммуниста: отрекся от своих убеждений и достоинства», подражая жертвам сталинских процессов[1526], Тито не смягчился. Наоборот, поскольку он восхищался мужественными людьми, даже если они были противниками, Джилас своим моральным «самоубийством» (а вместе с ним и Дедиер) упали в его глазах. Выслушав его самокритику, он сказал: «.посмотрим, насколько она искренна». Иностранным журналистам он заявил, что самое страшное, что может произойти с Джиласом, – это политическая смерть, при этом не скрывал обеспокоенности расколом, который произошел [1527].

Поскольку Джиласа не обвинили во фракционизме, так как Тито считал, что «здесь речь не шла о какой-то группировке»[1528], ему сделали последнее предупреждение, не исключили из СКЮ, но выгнали из ЦК. Тито также не хотел, чтобы западная общественность посчитала, что он прибегает к мерам, которые предпринимает в подобных ситуациях Советский Союз. Джилас позднее записал: после полученного опыта с Андрией Хебрангом и с членами Информбюро Тито, когда речь шла о партийных функционерах, следовал правилу: «Не голову, а по голове!»[1529] Последовала жесткая публицистическая кампания, которая, естественно, была инициирована сверху, при этом Джиласу не помогло даже заявление, что он признаёт свои ошибки, «как будто черт отпустил мою душу»[1530]. Комиссия, которую возглавил Владимир Бакарич, 20 января отстранила его от всех общественных функций, и он сам отказался от поста председателя скупщины[1531]. На следующий день избиратели из Панчево потребовали, чтобы Владимир Дедиер из-за двуличности сдал депутатский мандат[1532]. В годы войны Дедиер получил серьезную травму головы, после чего у него начались эпилептические припадки, но после всех этих событий его врач отказался его посещать. Когда Тито об этом узнал, он направил ему своего врача[1533]. Это был единственный жест милосердия, которого удостоились оба еретика.

Место председателя Союзной скупщины занял бывший товарищ и противник Джиласа Моше Пияде, в Исполнительный комитет были включены еще двое: словенец Миха Маринко и серб Петр Стамболич. Таким образом, в Комитете укрепилась группа ортодоксальных коммунистов. Черногорские студенты, которых в Белграде было особенно много, в большинстве своем симпатизировали Джиласу. Во время травли, объектом которой он стал, они печатали и распространяли листовки в его защиту. Власти арестовали около десяти инициаторов этой акции, а несколько черногорских офицеров были перемещены на всякий случай в глубь страны[1534]. Пеко Дапчевича сняли с должности командующего Генеральным штабом и он вынужден был довольствоваться должностью члена союзного правительства[1535]. Но всё это коснулось не только черногорцев: большая часть интеллектуальной элиты, для которой Джилас был идолом, «самой продвинутой фигурой в югославском революционном движении», была напугана, она ощутила себя на одной с ним скамье подсудимых: «Коммунисты первыми отобрали свободу у себя, потом у других. Это большая трагедия нашего бытия. Революция превратилась в религию. Партийная бюрократия боится всех, кто мыслит», – написал в своем дневнике Добрица Чосич, а его друг писатель Оскар Давичо даже угрожал покончить с собой[1536].

Дошло и до небольших чисток, наиболее подходящей жертвой стал Душан Диминич, член ЦК СК Хорватии и главный редактор еженедельника Naprijed. Большинство тех членов партии, которые вчера еще были воодушевлены Джиласом и пропагандировали его идеи, сейчас посыпали голову пеплом и громко заявляли, что решение ЦК СКЮ политически взвешено и логично[1537]. Джилас и Дедиер были 30 января оповещены, что они не имеют права покидать страну, в связи с этим провалился их план отправиться в Скандинавию. Справедливости ради следует сказать, что бывшие товарищи, начиная с Тито и Ранковича, предлагали Джиласу поговорить, но он не принял предложения, поскольку решил порвать отношения не только с ними, но и с идеологией[1538]. На это решение не повлияло даже то, что он остался без министерской зарплаты, его жена не работала и семья жила только на гонорар (220 тыс. динаров), который он получил за свои роковые статьи[1539]. (Гонорар был вовсе не маленьким, поскольку в среднем зарплата в Югославии была приблизительно 9 тыс. динаров). Эти деньги он хотел подарить библиотеке в Никшиче, но руководство ему эту сумму вернуло, не желая иметь дела с грязными деньгами предателя социализма. «Моя мать, благоразумная черногорская крестьянка, говорит: “Бог их благослови, иначе у нас не было бы денег”»[1540].