вверх, чуть ли не навстречу вертолету.

— Быстро, трап!

Следующие два рейса прошли сравнительно спокойно. Стал тише ветер. В горловине улеглись волны. Плашкоут перестало болтать.

А вот последний, тринадцатый рейс снова доставил много тревог. Горючего на дне бака остались капли. Они уже не питали мотор. Понимая, что и так слишком рисковал, Тарзанов подумал: не слетать ли на заправку? Но на это уйдет столько же времени, сколько на полет к плашкоуту. Как быть?

В это время раздался голос техника:

— Летим за последним!

Когда тринадцатый матрос повис на веревочном трапе, Тарзанов умудрился сделать прощальный круг над плашкоутом, который уже едва держался на якоре...

Произошло это в конце февраля, а стало известно в городе только в апреле. Вертолетчики решили не докладывать начальству о том, что пошли на риск и нарушили инструкцию — святая святых авиаторов.

Однако спасенные от гибели портовики молчать не могли. И слухом, как говорят, начала полниться земля.

Когда 18 апреля 1963 года пилоты случайно услышали по радио Указ Президиума Верховного Совета о награждении их орденами «За мужество, отвагу и высокое летное мастерство», к радости, которую они испытали, прибавилось и чувство тревоги.

Диспетчер, прибежавший поздравить, сказал:

— Видать, хлопцы, победителей не судят!

— Погоди радоваться, — сказал Тарзанов, — в авиации судят. — И чуть было не признался, что все это время ему не давала покоя мысль о том, что в один прекрасный день начальник все-таки хватится и лишит прав пилотирования самое меньшее на год. И это было бы жестоким наказанием для Тарзанова».

Когда я думаю о людях, связавших свою судьбу с этим краем, на память приходят слова Антона Павловича Чехова, почетного сахалинца, чьим именем названа одна из лучших улиц в Южном и город на острове.

«Татарский берег красив, — писал Чехов, — смотрит ясно и торжественно, и у меня такое чувство, как будто я уже вышел из пределов земли, порвал навсегда с прошлым, что плыву уж в каком-то ином и свободном мире. Быть может, в будущем здесь, на этом берегу, будут жить люди и — кто знает? — счастливее, чем мы, в самом деле наслаждаться свободой и покоем».

4

Уже третий день, как в город вернулось лето, а я все еще жду у моря погоды. Оказалось, что и пароход ушел на Курилы в утро моего прилета в Южный, а когда будет следующий — никто толком сказать не мог.

Чтобы не тратить попусту время, я решил сходить в краеведческий музей. Там, говорили мне, большая экспозиция посвящена Курилам, а материал об айнах — этом загадочном племени бородатых людей, когда-то населявших острова, — собран в музее уникальный.

В самом деле, много ли мы знаем о Курилах, особенно о героической истории открытия острова, о мужественных русских людях, которые на свой риск и страх, без компасов и карт, на утлых суденышках под парусами, а когда не было попутного ветра, просто на веслах переплывали моря-океаны с одной лишь мыслью: приискать для отчизны новые пределы.

...Первую весть о Курильских островах подал весной 1697 года казачий пятидесятник Владимир Атласов, первооткрыватель Камчатки.

Увидев с берегов реки Голыгиной величественный конус самого большого курильского вулкана Алаид, Атласов в одной из своих «скасок» сообщал:

«А против первой Курильской реки на море видел как бы острова есть, и иноземцы сказывают, что там острова есть, а на тех островах города каменные и живут люди, а какие — про то иноземцы сказать не умеют».

О том, что к югу от мыса Лопатки лежит гряда неведомых островов, сообщил в Якутск и Михайло Наседкин, первый из мореплавателей установивший, что Камчатка — полуостров.

Про те же, видимо, острова против первого Курильского пролива рассказали попавшие на Камчатку во время кораблекрушения японские промышленники.

Когда разбитую парусную бусу выбросило прибоем на прибрежные рифы, трех спасшихся японцев взяли в плен местные жители: «и два человека, живучи у них, вскоре померли, потому что они к их корму непривычны, кормятся‑де тут гнилою рыбою и кореньем».

Оставшегося в живых Денбея Атласов отбил и увез в Анадырский острог.

В то время служилые люди на Камчатке имели глухие сведения о соседней с ней Японии, и, когда Денбей при допросе рассказал, что их государство «стоит в Охотском море на острову и что там золото и серебро водится», Атласову показалось это сообщение настолько важным, что вместе с ясачной казной («80 сороков соболей, собольей парки, 10 морских бобров, 7 бобровых лоскутков, 4 выдры, 10 сиводушных лисиц и 191 красную лисицу») взял в Якутск и японца, чтобы сдать его на попечение приказных властей. «И тот полоненик шел с ним пять дней и ногами заскорбел, потому что ему на лыжах ход не за обычай и идти ему было невмочь. И он, де Володимир того полоненика с дороги с провожатым возвратил в Анадырской. И после того, встретя в дороге прикащика Григория Постника, и о том ему говорил, чтобы он ево не задержав выслал в Якуцкой с служилыми людьми, и дал ему, Григорию, 35 лисиц красных, чем тому полоненику дорогою наймывать под себя подводы...»

Вызванный в Москву для отчета, камчатский правитель в «скаске», поданной на имя царя, уже более подробно сообщает об островах, увиденных им «против первой Курильской реки», не забыв при этом упомянуть и про привезенного на материк Денбея.

История первого японца в России сама по себе интересна — уже в то время русские люди стремились завязать дружеские отношения с незнакомым соседним народом.

Петр I, узнав о Денбее, посылает нарочного в Якутск с приказанием доставить «того иноземца из Японского царства» в столицу.

«Чтобы ехали к Москве со всяким поспешанием и обережью от всяких непотребных случаев, и того посланного с ними иноземца берегли и никакие нужды в одежде и в кормах отнюдь бы ему не было, и буде какая потреба получитца и ониб, служилые люди тому иноземцу одежды и кормы потребные покупали, и им из сибирского приказу те издержки выданы будут».

За время, что Денбей находился в Якутске, жители городка и окрестных деревень приходили на него смотреть. Небольшого роста, щуплый, с узкими глазами на скуластом лице, он сидел на меховой подстилке, забившись в темный угол избы, боясь встретиться взглядом с рослыми