том собрать по мне поручения запись...»

Челобитная, отправленная тайно, все же попала в Москву, и, несмотря на сопротивление монастырского начальства, Иван Козыревский был вытребован в столицу. Сразу же по приезде туда, он лично подал (спустя двадцать лет после своих курильских походов) в Сибирский Приказ наиболее обстоятельную «скаску» об открытии им Курильских островов, где и «горы, огнь, дым, пепел и камни выпадывают, и о многих других примечания достойных местах...».

Однако в просьбе включить его в состав камчатской экспедиции Козыревскому почему-то было отказано.

Где и как прожил остаток своей жизни мужественный русский землепроходец — неизвестно.

Но не затерялось в веках его имя: в честь его назван большой благоустроенный поселок в долине реки Камчатки — Козыревск.

Так в 1712 году были открыты и включены в состав России Курильские острова, куда по следам первооткрывателей снаряжались морские экспедиции, которые каждый раз уточняли, расширяли, дополняли новыми данными «чертеж» и «доезд» Ивана Козыревекого.

В 1719 году, по распоряжению Петра, были посланы на Тихий океан первые русские геодезисты Евреинов и Лужин, которым надлежало: «взяв провожатых, ехать до Камчатки и далее куда указано и описать тамошние места, сошлись ли Америка с Азией, что надлежит тщательно сделать... и все на карту поставить».

С этого времени на всех русских картах неизменно наносились Курильские острова, открытые и обследованные нашими соотечественниками.

На знаменитой карте казачьего головы Афанаси Шестакова, составленной им в 1726 году, среди российских владений на Тихом океане значилась почти вся Курильская гряда.

«Нет державы, — писал в 1799 году известный историк Словцов, — которая могла бы оспаривать наше право первого открытия островов Курильских... потому что на земли этого пространства прежде всякого европейца вступили русские».

Лишь в 1875 году, спустя сто шестьдесят три года после похода Козыревского, японцам удалось захватить Курилы, и на целых семьдесят лет, вплоть до осени 1945 года, оказались они отторгнутыми от нашей страны...

Когда наш огромный пароход рассекал морские волны, я вглядывался в беспредельную, казалось, даль и думал о тех «шитиках» — утлых суденышках из досок, сшитых сыромятными ремнями и деревянными нагелями, и о тех «гвозденниках» — низких двухмачтовых ботах, скрепленных по пазам железными скобами, на которых наши предки шли открывать новые земли.

«Суда эти были столь слабо укреплены, — сообщает историк, — что едва могли противостоять малейшим усилиям ветра и непостоянству той стихии, на которой они основывали будущее свое благополучие. Ежели исчислить все трудности и препятствия, которые мореплаватели сии должны были переносить, то нельзя не отдать справедливость их истинно героическому терпению».

5

Так и не дождавшись летной погоды, иду морем на «Крильоне» рейсом Владивосток — Камчатка.

В шестом часу, когда солнце стало опускаться, подул холодный ветер, и на воде возникли беляки.

В это время перед самым носом парохода неожиданно появились косатки. Крупные, похожие на дельфинов, они подпрыгивали над волной, выставляя на поверхность то белые животы, то острые, как косы, плавники, а челюсти с рядами клыкастых зубов были у них широко открыты. Глядя, как эти кровожадные, вечно ненасытные морские хищники бесстрашно скачут перед пароходом, я вспомнил давний случай, свидетелем которого мне довелось быть. Когда теплоход «Смольный» пересекал Лаперузов пролив, целая стая косаток напала на отбившегося от стада кита, окружила его со всех сторон и через каких-нибудь пятнадцать минут от царя морских зверей ничего не осталось.

Сомневаюсь, чтобы косатки приняли пароход за кита, во всяком случае, несколько часов они не оставляли его, и только с наступлением сумерек, когда за кормой вспыхнули голубоватые фосфоресцирующие огоньки, косатки исчезли так же внезапно, как и появились.

С каждым часом все больше зажигалось трепетных светлячков на воде, и вскоре они образовали огромные сверкающие поля. Потом поднялась луна и тоже прибавила света, так что море проглядывалось до самого дальнего горизонта. Поэтому предупреждения, что вблизи Курильских островов всегда «туманы до такой степени густы, что на длину небольшого судна с юта на бак нельзя различить человека», пока не оправдались.

Я еще не видел своего соседа по каюте, и, когда в полночь пришел «домой», навстречу мне поднялся невысокий полный мужчина в полосатой пижаме. Протянув руку, он глуховатым, простуженным голосом произнес:

— Василий Мокеевич Зотов.

Василий Мокеевич ехал с острова Тюленьего, крупнейшего лежбища котиков, на Командорские острова, где ему предстояло, как он выразился, поработать по части голубых песцов, которые снова начинают входить в моду.

Когда я сказал Зотову, что мне однажды пришлось побывать на Тюленьем, он хлопнул себя по коленкам и радостно воскликнул:

— Рыбак рыбака видит издалека!

— Но позвольте вас, Василий Мокеевич, разочаровать: никакой я не рыбак, и тем более не зверобой, а на Тюлений попал случайно, увязавшись за кинохроникерами.

— Но лежбище котиков видели, птичий базар на Арьем Камне видели?

— Разумеется...

— Значит, нам есть о чем поговорить.

Он достал из чемодана бутылку коньяку, две баночки креветок, баночку сайры; в свою очередь, и я выставил на стол свои припасы, и, выпив за встречу, мы стали рассказывать друг другу о местах, где нам пришлось побывать, всякий раз неизменно возвращаясь к острову Тюленьему.

— Да-а-а, — мечтательно говорил Зотов, — мал золотник, да дорог!

...Помню, как по пути на Тюлений, в заливе Терпения, средь ясного неба мы были застигнуты штормом, и старшина катера, во избежание несчастного случая, загнал меня, режиссера и кинооператора в темный трюм и наглухо задраил люк. Когда часа через три, измученных качкой, нас милостиво выпустили на волю, мы не были похожи на себя. Однако кинооператор Николай Шабанов, чтобы наверстать упущенное, поспешно стал снимать.

Первым делом он запечатлел на пленку кайр, возвращавшихся с моря на Арий Камень. Они летели длинными, казалось бесконечными, вереницами, трепеща крыльями и оглашая воздух беспорядочным криком.

С минуту они кружились над «базаром», который весь, до самого крохотного выступа, был уже так густо