Когда вспыхнули его штанины, наш многоуважаемый проводник, недовольно ворча, оттащил ноги рыцаря в сторону, а затем поспешно затушил тлеющую ткань.

Крошка Певун фыркнул, его примеру последовали Блоха и Мошка. Откуда-то из темноты послышалось хихиканье Пустеллы.

Вздохнув, Тульгорд Виз встал, подошел поближе и присел рядом с рыцарем Здравия (какового в том уже не оставалось).

– Жив, но без чувств, – заключил он после короткого осмотра.

– То есть, по сути, ничего не изменилось, – сказал Апто, вновь появившись из ночного мрака. – Хотя камень он мне изрядно запачкал.

– Все шутишь? – проворчал Тульгорд. – Когда он придет в себя, ты труп.

– Кто сказал, что он вообще придет в себя? – возразил критик. – Смотрите, как расплющился его лоб.

– Он был таким и до того, как ударился о камень, – ответил Смертный Меч.

– И жижа из него тоже текла? Думаю, мы бы заметили. Он в коме и, вероятно, умрет еще этой ночью.

– Молись об этом изо всех сил, – оскалился Тульгорд.

Апто пожал плечами, но на его верхней губе, подобно радостным мушкам, заплясали капли пота.

– Эй, ты, Блик, – сказал Крошка Певун, – ты, кажется, рассказывал историю? Как раз начинало становиться интересно.

– У нее везде болело, – начал я, – и она была уже не девственницей…

– Погоди, – возразил Крошка, и на его медвежьей физиономии отразилось мерцающее пламя костра. – Ты не можешь просто так все пропустить, если хочешь пережить эту ночь. Разочарование может стать роковым. Разочаруй меня – и, клянусь, я убью тебя, поэт.

– Я тоже тебя убью, – произнес Мошка.

– И я, – добавил Блоха.

– До чего же вы, Певуны, жалкие создания, – заметила Пурси Лоскуток.

К ней обратились потрясенные физиономии в количестве трех.

Услада вздрогнула, моргнула и, щурясь, взглянула на братьев:

– Что такое? Кажется, кто-то что-то сказал?

– Я назвала твоих братьев жалкими, – пояснила госпожа Лоскуток.

– А! – Услада вновь погрузилась в дрему.

Крошка ткнул толстым пальцем в Пурси:

– Эй, ты, думай, что говоришь.

– Угу, – сказал Блоха. – Думай.

– Эй, ты, – сказал Мошка. – Угу.

– Больше всего манит воображение то, что лишь намекает, но не показывает, – промолвила Пурси. – В конце концов, именно в этом и состоит истинное искусство танца. Когда я танцую, то соблазняю, но это вовсе не значит, будто я готова подергать вас за мошонку, если только она не звенит.

– Ты и есть соблазнительница! – прорычал Тульгорд Виз. – И даже хуже. Скажи, женщина, сколько убийств на твоей совести? Сколько разбитых сердец? Мужчин, предавшихся пьянству после многих лет воздержания? Воображаемых соперников, режущих друг друга? Сколько любящих семей ты разделила, сперва пообещав, но затем отказав? Нам не следовало делать для тебя никаких исключений – хуже тебя никого нет.

Услышав слова Смертного Меча, Пурси Лоскуток побледнела.

Тогда заговорил я, движимый чувством долга:

– Нападение из засады, достойное труса. Позор вам, сударь.

Рыцарь замер:

– Осторожнее, поэт. Объяснись, будь любезен.

– Вину за все те трагедии, о которых вы говорили, нельзя возложить к нежным ногам госпожи Лоскуток. Все это лишь ошибки, свойственные мужчинам, когда они пересекают роковую линию между зрителями и исполнителем. Искусство предназначается всем без исключения, но магия его состоит в создании иллюзии, будто оно адресовано только вам. Таков дар искусства, понимаете, рыцарь? И потому оно достойно почитания, а не презрения. В тот миг, когда зритель, впадая в чудовищный самообман, пытается заявить свои права на то, что в действительности принадлежит всем, он совершает величайшее преступление, желая незаконно обладать тем, что не его по праву. Еще до выступления танцовщицы он исходит из самого низменного предположения. Да как он смеет? Перед лицом подобного преступления все остальные поклонники госпожи Лоскуток просто обязаны встать между нею и этим человеком.

– Что ты в данный момент и делаешь, – заметил Апто Канавалиан (он был по-своему мудр, этот уважаемый, весьма умный и крайне наблюдательный критик).

Я скромно склонил голову.

Тульгорд Виз явно нервничал. Он что-то проворчал и отвел взгляд, жуя бороду и покусывая губу, неуютно ерзая и шаркая ногами, а затем вдруг нашел какую-то неполадку на левом наплечнике и занялся ею, тихо бормоча себе под нос. Все это заставило меня со всей остротой сделать вывод, что он всерьез раздражен.

– И все-таки я требую подробностей, – заявил Крошка Певун, яростно глядя на меня, будто готовый броситься в драку пес.

– Будучи невинной девицей, она, естественно, не ведала всех тайн амурных похождений…

– Чего-чего? – спросил Мошка.

– Она ничего не знала про секс, – перефразировал я.

– Зачем ты это делаешь? – спросил Апто.

Я чуть помедлил, глядя на это несчастное, похожее на лиса подобие человека.

– Что делаю?

– Все усложняешь.

– Возможно, потому, что я сам человек непростой.

– Но от твоих слов люди хмурятся, моргают или просто недоумевают. Какой в том смысл?

– Уважаемый, – сказал я, – вас избрали судьей, но вам, похоже, абсолютно неведомы магические свойства языка. Смею утверждать, что ценность простоты прискорбно преувеличена. Естественно, порой прямота вполне приемлема, но ценность таких случаев в неожиданности, а неожиданность невозможна, если она окружена банальностями…

– Во имя Худа, – прорычал Крошка, – да вернись ты уже к прочим банальностям. Девица ничего не знала, так что воину-фенну пришлось ее учить, и именно про это мне и хотелось бы услышать. Как они вознеслись на небеса и так далее.

Он бросил на Апто молчаливый, но явно недвусмысленный предупреждающий взгляд, суть которого в достаточной степени дошла до сумрачного сознания критика, чтобы у того сработал инстинкт самосохранения. Иными словами, взгляд сей напугал его до смерти.

– Вернемся же, – снова начал я, – к тому моменту, когда они стояли лицом друг к другу. В нем вспыхнуло стихийное чувство…

– Опять стихи? – проскулил Мошка.

– И хотя в нем воспылало желание, – продолжал я, – он продемонстрировал виртуозное мастерство, несмотря на пожиравшую его страсть…

– Пожиравшую, угу! – Крошка оскалил свои крошечные зубы.

Из мрака возле экипажа послышался хриплый голос господина Муста:

– Можно не сомневаться, это весьма существенная подробность.

Развернувшись кругом, я увидел в призрачном облаке дыма ржаволиста его призрачную физиономию, на которой что-то многозначительно блеснуло – не то глаз, не то зуб.

«В любом случае нечто острое, – подумал я. – Будь осторожнее, Блик».

– Фенн сорвал с нее одежду, не обращая внимания на сырость и холод, царившие в хижине для гостей, и уложил ее, нагую, на шкуры. Его грубые пальцы столь мягко касались ее кожи, что она вздрагивала снова и снова. Дыхание девушки походило на шорох быстрых волн о шершавый берег, на трепетное журчание воды, и пальцы его странствовали, описывая сжимающиеся круги вокруг ее сосков. Она закинула назад голову, полностью отдавшись его объятиям, и грудь воина вздымалась от размеренных вдохов