Вина. До чего же неприятное слово, наверняка изобретенное каким-нибудь святошей, всюду сующим свой нос. Да небось вдобавок еще и девственником, причем не по своей воле. Полагаю, этот мужчина (наверняка мужчина, потому что ни одна женщина не безумна настолько, чтобы придумать нечто подобное, – это понятие и поныне так же чуждо представительницам прекрасного пола, как и умение мочиться стоя) смотрел с отвращением и ужасом на женщину (могу поспорить, что поскольку он был девственником, то на собственную мать или сестру), пока мысль эта не вспыхнула в нем, подобно горящей сере, и все его негодование не превратилось в вихрь самобичевания, злобы, зависти и безжалостного осуждения, которое мы именуем виной. Естественно, высказанное однажды обвинение становится также выбором той или иной стороны. Обвинитель – непогрешимо добродетельное существо, непорочное и незапятнанное с рождения, этакий образец благопристойности, чести, чистоты и бескомпромиссности. Чистейшее белое пламя окружает его дрожащую голову, и будто некая сила возносит его над землей, отрывая ноги от земли, а где-то чудовищные музыканты бьют в барабаны неминуемого возмездия. Обвиняя, он стремится раздавить обвиняемого, который в свою очередь вынужден сжиматься и трястись от страха, орать и беситься или кружиться в некоем безумном танце между тем и другим, что в итоге приводит ко многим страданиям: презренному самоуничижению, унынию, тоске и уродству. Обвинитель же торжествующе взирает на несчастного, трясясь в праведном экстазе. Ничем не хуже секса (хотя что может знать девственник о сексе?)

Что дальше? Обычно ничего. Мужчина дремлет. Женщина начинает нарезать немытую морковь и колотит грязную одежду о камень (жесты, не имеющие никакого символического значения). Младенец смотрит на них, жуя кошкин хвост, а кошка, не зная ничего о вине, удивленно глядит на свою несчастную приемную семью, пока до нее не доходит, что жуткое отродье пытается запихнуть ее себе в рот и пришла пора поточить о наглого детеныша когти. Разум есть царство мрака, где прячутся за троном рассудка тени, но никто из нас не сидит на этом троне слишком долго, так что пусть себе прячутся, какая нам разница?

– Когда ночь опустилась на лагерь имассов, – сказал я, – женщина повела воина-фенна к пустой хижине, которую тот мог считать своей до тех пор, пока не решит уйти. Она несла в прохладной тьме маленькую масляную лампу, освещая себе путь, и пламя мерцало на пронизывающем ветру, а воин шагал позади, совершенно бесшумно. Но девушке не требовалось оборачиваться, чтобы знать, что он идет следом, ибо она ощущала его тепло, будто за ее спиной пылала печь. Он был совсем близко, ближе, чем требовалось. Когда она пригнулась, входя в хижину, а затем выпрямилась, его руки сомкнулись вокруг нее. Она судорожно вздохнула и выгнула спину, прижавшись головой к его нижним ребрам, в то время как огромные ладони искали ее груди. Фенн был груб в своих желаниях, пылая страстью, и они опустились на груду шкур, не обращая внимания на холод и сырость, на запах старого тростника.

– Да ты просто одержим мерзостью! – заявил Арпо Снисход.

– Мерзостью, сударь?

– Между мужчиной и женщиной происходит нечто невыразимое, неназываемое…

– В смысле, совокупление?

Арпо яростно уставился на меня:

– Подобные истории неподобающи. Они извращают и отравляют разум слушателей. – Он сжал в кулак руку в перчатке. – Видел, как умер Калап Роуд? Хватило одного лишь намека…

– Полагаю, я выразился более чем прямо, – сказал я, – хотя и без конкретных имен, поскольку не успел…

– И потому намерен успеть сейчас! Твой разум – грязная, гнилая опухоль, полная распутства! Да в городе Диво с тебя содрали бы шкуру, отрубили бы слабые места…

– Какие еще слабые места?

Арпо показал у себя между ног:

– Те, которые шепчут слова злобного искушения. Отрубили бы и запечатали их в сосуде. Язык порезали бы на куски, а потом достали бы королевские щипцы…

– Слишком поздно, – заметил Апто, – вы уже все отрубили…

– Червь порока обитает глубоко в теле, сударь, и, если его не изъять, пока несчастная жертва не погибла, он унесет ее душу в царство мертвых. Естественно, червь знает, когда за ним идет охота, и мастерски скрывается. Поиски часто могут занять много дней…

– И все потому, что бедняга говорил про прелюбодеяние?

Услышав вопрос Апто, рыцарь Здравия вздрогнул:

– Я так и знал, что все вы кишите червями. Не удивлен. Воистину, это компания падших.

– Все ли поэты заражены червями разврата? – не уступал Апто.

– Естественно, и подтверждение тому ждет каждого, кто поддастся их искушению! Священный Союз пребывает в мире за пределами слов, за пределами образов, за пределами всего! – Он показал на меня. – Эти… эти презренные твари упиваются упадочными сюжетами, жалкими пародиями. «Ее рука ухватила его за это, он сунул ей палец в то». Слюни, пот, толчки, вздохи, стоны – животные наслаждения, достойные свиней, коз и собак. И горе тому несчастному глупцу, которого возбудят столь бездуховные описания, ибо Госпожа Благости повернется спиной к обладателям прогнивших мыслей…

– А она красивая? – спросил Апто.

– Кто красивая? – нахмурился Арпо.

– Спина Госпожи, сударь. С приятными округлостями, соблазнительная и…

Издав чудовищный рев, рыцарь Здравия набросился на Апто Канавалиана. Лицо его исказила маска убийцы, волосы внезапно растрепались, а золото доспехов приобрело мертвенно-багровый оттенок. Согнутые, будто когти, пальцы в перчатках устремились к тщедушной шее Апто.

Естественно, критиков нелегко подловить, даже на их собственных словах. Они ускользают и уворачиваются, встают на дыбы и нервно дрожат. Порой они столь неуловимы, что кажется, будто это некие бестелесные создания из пуха и веток, готовые разлететься при первых же намеках на опасность. Но кому, скажите, хватит безумия, чтобы сотворить столь вспыльчивых гомункулусов? Никому, кроме самих творцов, ибо, подобно грязным дикарям из темных чащ, мы сляпываем своих богов из того, что попалось под руку (в основном из банальностей), и тут же готовы страстно кинуться им в уродливые ноги (или копыта), исходя слюной от обожания и скрывая наши истинные, по большей части корыстные мысли.

Издав звериный рев, Арпо Снисход пронесся над костром – и обнаружил, что хватается за воздух. Размахивая руками, он врезался лицом в валун, у которого до этого сидел Апто. С треском, от которого бы содрогнулся любой гончар возле своей печи, физиономия рыцаря Здравия смялась, подобно жестянке. Изящным полумесяцем брызнула на выжженный солнцем камень кровь, образовав сверкающее гало вокруг головы, пока та наконец не соскользнула наземь.

Апто Канавалиан скрылся в ночи.

Все остальные сидели не шевелясь. Прекрасные сапоги Арпо Снисхода аккуратно расположились в костре, как бы намекая, что он без сознания, мертв или ему все равно.