сощурила зеленые глаза, – но может себе позволить промотать мелкую монетку… – пенни заскакало по воде, Волк рассмеялся:

– Теперь я точно вернусь… – он вспомнил:

– Я бросал в Москву-реку монетку, осенью сорок пятого, и теперь возвращаюсь в СССР. Но это в последний раз, я уверен. Парни вообще там никогда не побывают… – костер потух, Марта, с сожалением, поднялась:

– Джон на обрыве стоит. Наверное, самолет готов… – сверившись с часами, Волк подал ей руку: «Пора, милая». Поднимаясь по тропинке наверх, он обернулся. На востоке, над морем, сгущались сумерки, над берегом парил одинокий ворон. Птица, закаркав, исчезла из виду, Волк повторил себе: «Беспокоиться нечего. Все будет хорошо».

Лондон

Кабинет врача украсили свежей елочкой, с пурпурными и серебряными шарами, с россыпью рождественских открыток вокруг. На цветных фотографиях пухлые младенцы улыбались ухоженным матерям, холеным, в отличных костюмах, отцам:

– Дорогому доктору, в благодарность за его знания и труд… – на мраморном камине стояли фотографии доктора Джорджа Пила, в компании королевской семьи.

За окном мелкий дождь поливал пустынную, субботнюю Харли-стрит. Неподалеку, на Оксфорд-стрит, покупатели осаждали прилавки универсальных магазинов. Толпа несла пакеты, разукрашенные надписями «Счастливого Рождества». В витринах магазинов падал искусственный снег, ветер трепал бумажные гирлянды, перекинутые через улицу. Звенели копилками сборщики пожертвований, из Армии Спасения. На тротуарах, среди людской толчеи, оркестры играли праздничные песни:

– Тихая ночь, святая ночь… – заполняя карточку, сэр Джордж прервался:

– Простите. Я часто напеваю себе под нос. Для вас, должно быть, это словно скрип железа, по стеклу, с вашим талантом… – Адель слабо улыбнулась:

– Нет, что вы, все в порядке. Я пою гимн, на концерте… – она принесла доктору два билета, в ложу Альберт-холла:

– Отлично, – обрадовался Пил, – большое спасибо. Мы послушаем ваш божественный голос, насладимся игрой вашего мужа, а утром сочельника отправимся в деревню. Рождество удачно выпадает на конец недели… – он взглянул на Адель:

– Вы, наверное, остаетесь в городе, с концертами, с оперными представлениями… – девушка кивнула:

– Да. Театр работает и по праздникам… – рождественский вечер они с Генриком, правда, проводили у тети Марты:

– Она должна вернуться, в конце недели, – подумала Адель, – надо позвонить Сабине, в Данию, поздравить ее и Инге… – в ушах зазвучал тихий голос матери:

– Они говорили с тетей Мартой, а я была на кухне, – вспомнила Адель, – при мне бы они такого не стали обсуждать… – Клара, невесело, сказала:

– Беременность ей запрещена, даже если она проведет все девять месяцев в постели. Речь не о родах, можно сделать операцию. Врачи боятся необратимых изменений в позвоночнике, из-за нагрузки при вынашивании ребенка. Это выбор, Марта, либо родить и навсегда переселиться в инвалидную коляску, либо… – мать тяжело вздохнула, – остаться бездетной. Она еще может не доносить ребенка до срока. Эмиль сказал, что кости пришлось собирать по кусочку, что называется… – тетя Марта что-то шепнула, мать отозвалась:

– Могут, конечно. Сирот на свете много, да и они сами сироты, но пока я не хочу о таком упоминать… – она понизила голос, Адель разобрала свое имя:

– Они говорили, что я могла бы выносить дитя, для Сабины… – поняла девушка, – я бы, конечно, не отказалась, и Генрик бы согласился. Он сам сирота, он бы все понял… – Адель следила за золотым пером паркера, двигающимся по бумаге:

– Как и я сказал, причин беспокоиться нет, – уверенно заметил врач, – вам всего двадцать четыре года, ваш муж еще младше. Вам надо расслабиться, отдохнуть, и все случится. Поезжайте в Израиль, – он подмигнул Адели, – погрейтесь на солнце, искупайтесь в море. Британская погода склонна вводить людей в уныние, а для зачатия нужно спокойное, ровное настроение… – сэр Джордж хотел сказать, что для зачатия пациентке было бы неплохо поменять диету:

– Она морит себя голодом, как все артистки, – он взглянул на бледные щеки девушки, – тем более, она замужем за мировой звездой, еще и младше нее. Стоит ее мужу щелкнуть пальцами, как к нему выстроится очередь из юных прелестниц. Она оперная певица. Если она себя распустит, она растолстеет, словно корова. Думаю, к тридцати годам так и случится, сила воли не вечна… – пациентка пришла к нему с подозрением на беременность, но анализ показал отрицательный результат:

– У вас нерегулярная менструация, – заметил Пил, – думаю, из-за работы, из-за волнения, на сцене. Я имел дело с актрисами, – он улыбнулся, – это распространенная вещь, в вашей среде. Но вы здоровая женщина… – Адель боялась, что доктор заметит неладное:

– Но прошло десять лет, и другой Доктор, то есть Шуман… – красная, воспаленная кожа запястья горела, – сказал, что со всем отлично справился… – Пил, действительно, ничего не заподозрил. Речь о предыдущей беременности или родах не заходила:

– Ничего не случилось, – уговаривала себя Адель, – никто не родился, а если родился, то умер… – в голове звучал обиженный младенческий плач. Кудрявые волосы прилипли к нежному лбу, дитя потягивалось, сжимало ручки в крохотные кулачки. Не выдержав, Адель обхватила левой рукой правое запястье. Ногти вонзились в шелк блузки, Пил поднял голову:

– Позвольте… – он бесцеремонно отодвинул ткань, – у вас сильная экзема, миссис Майер-Авербах, я бы посоветовал… – Адель прервала его:

– Я пользуюсь кремами, прописанными моим дерматологом. Это реакция на металл, на сцене мне приходится носить браслеты… – то же самое слышала и семья, и Генрик:

– Они никогда, ничего не узнают, – обещала себе девушка, – как не узнают они и о нацистах… – в ее парижской сумочке, страусовой кожи, лежал простой конверт. Записку Адель обнаружила в корзине увядших роз, полученной от вахтера артистического подъезда, в Ковент-Гарден:

– Студент какой-то, – пренебрежительно сказал мистер Томас, отставной морской пехотинец, – то есть, я его не видел. Корзину оставили утром, до открытия театра, на мостовой… – вахтер привык к роскошным, тепличным фиалкам и орхидеям.

Щелкнул замок сумочки, Адель вытянула чековую книжку. Пальцы натолкнулись на конверт:

– Нельзя никому, ничего говорить, нельзя ставить семью под угрозу. Но я узнаю, кто он такой, обещаю… – она узнала почерк в записке:

– Не Вахид, – ее мутило, – другой, почти мой ровесник… – передав доктору чек, Адель поинтересовалась:

– Могу я сделать телефонный звонок… – хорошенькая медсестра препроводила ее в комнату отдыха, как выразилась девушка. По стенам развесили фото, со счастливыми семьями. Адель отвела глаза от снимка темноволосой малышки, в кружевном платьице. Девочку сфотографировали рядом с большой куклой. Медсестра принесла ей чашку черного кофе. Адель сглотнула, чувствуя кислый привкус в горле:

– Дантист удивляется, почему у меня повреждена эмаль, на зубах. Все из-за рвоты. Надо взять себя в руки, прекратить это… – несколько раз в месяц, выбирая дни гастролей или сольных концертов Генрика, Адель привозила из Fortnum and Mason бумажные пакеты с провизией. Она чавкала кремовыми пирожными, съедала круглый, покрытый глазурью торт, отправляла в рот полные ложки дульче де лече:

– Потом я все убираю, выбрасываю… – она сжала зубы, – мне противно даже смотреть на себя в зеркало… – тошнота захлестнула ее, она почувствовала коленями мозаичную плитку, в блистающей чистотой ванной:

– Я все съедаю и бегу в туалет… – рука задрожала, Адель набрала телефонный номер, – но все певицы так делают… – в трубке ей ответили с акцентом кокни:

– Дешевый пансион, – поняла Адель, – он всегда останавливается в каких-то трущобах… – она вежливо попросила соединить ее с номером пять:

– Привет, малышка, – сказал знакомый голос, по-немецки, – я знал, что ты позвонишь. Как насчет встречи… – он усмехнулся, – Вахид передает поздравления, с Рождеством… – Адель не двигалась, по щеке поползла слеза:

– Да, – выдавила она из себя, – да, хорошо.

Фридрих Краузе остался доволен предрождественским визитом в Лондон.

Он неспешно шел по Брук-стрит, развернув новый, с ореховой ручкой зонтик, купленный в магазине для джентльменов, на Джермин-стрит. В лавке услышали его континентальный акцент, однако предупредительный продавец и глазом не моргнул. Он помог уважаемому сэру, как он называл Фридриха, выбрать отличный саквояж, из коньячного цвета кожи, с медными заклепками,