И куда бы мы ни поехали, нам попадались люди в темных плащах и низко надвинутых капюшонах, которые преследовали нас, точно сама Смерть. Они приезжали тайком на охромевших, загнанных лошадях, вели ночью какие-то неясные переговоры с моим мужем и уже наутро снова отправлялись в путь, но уже на самых лучших скакунах, каких только можно было найти в конюшне. Уезжали они в основном на запад, где жители Корнуолла: землевладельцы, шахтеры, моряки и рыбаки — объявили, что вообще не станут платить назначенных Тюдором грабительских налогов. Но и на восток ехала немалая их часть, ибо там побережье Англии по-прежнему оставалось практически беззащитным, а также на север, в Шотландию, где, по слухам, король собирал армию и выплавлял новые огромные пушки, каких еще не видел мир, снаряжая в поход «этого мальчишку», которого он называл «своим возлюбленным кузеном» и утверждал, что вскоре сделает его королем Англии.

* * *

— Наконец-то он мне попался! — Генрих вошел ко мне, не обращая внимания на фрейлин, которые тут же склонились перед ним в глубоком реверансе, и на музыкантов, которые прекратили играть и выжидающе посмотрели на меня. — Теперь он у меня в руках! Посмотри-ка.

Я послушно взяла в руки листок, который он мне протягивал. Листок был весь покрыт какими-то цифрами и символами, значения которых я совершенно не понимала.

— Я не могу это прочесть, — тихо сказала я. — Наверное, это тот язык, которым ты пользуешься, общаясь со своими шпионами?

Генрих нетерпеливо поцокал языком и сунул мне другой листок, на котором был перевод зашифрованного письма, полученного им от португальского агента и запечатанного печатью самого короля Франции, дабы не возникло сомнений в его подлинности.

«Так называемый герцог Йоркский, — говорилось в письме, — это сын брадобрея из Турне; я отыскал его родителей и могу прислать их к вам…»

— Ну, что скажешь? — спросил Генрих. — Теперь я легко могу доказать, что этот мальчишка — самозванец. Я могу предъявить англичанам его родителей, которые подтвердят, что это их сын. Что этот самозванец — сын брадобрея из Турне! Как тебе такой поворот дела?

Я скорее почувствовала, чем увидела, что Маргарет невольно шагнула в мою сторону, словно желая защитить меня от очередного взрыва королевского бешенства, ибо голос Генриха уже начинал звучать все громче и требовательней. Все было, как обычно: чем сильней была его неуверенность в себе, тем больше он хвастался и бушевал. Я встала, взяла его за руку и сказала тем ласковым тоном, каким обычно утешала маленького Гарри, когда тот ссорился с братом и от отчаяния готов был разразиться слезами:

— Я думаю, это полностью докажет твою правоту и, уверена, положит конец всему делу.

— Вот именно! — в ярости воскликнул он. — Все оказалось именно так, как я и говорил — он просто ничтожество, бедный мальчишка, сын брадобрея!

— Да, все оказалось именно так, как ты и говорил, — эхом откликнулась я и посмотрела в его сердитое раскрасневшееся лицо. Увы, ничего, кроме жалости к нему, я не почувствовала.

Он слегка вздрогнул и сказал:

— Ну что ж, в таком случае я пошлю за ними, за его жалкими родителями! Пусть все узнают, какого низкого происхождения этот мальчишка-самозванец, пусть все увидят их собственными глазами!

Но Генрих так и не послал за брадобреем из Турне и его женой. Он, впрочем, отправил в Турне очередного шпиона. Однако его шпион так и не смог отыскать пресловутого брадобрея. Я быстро представила себе забавную картину: по всему Турне бродят люди в темных плащах, спрятав лицо под низко опущенным капюшоном, и кого-то ищут — собственно, они ищут любого, кто скажет, что у него в семье некогда пропал мальчик, который впоследствии имел наглость утверждать, что он король Англии, а потом женился на особе из королевской семьи Шотландии и стал близким и горячо любимым другом многих правителей христианского мира.

Это было настолько смешно и нелепо, что, хотя Генрих и продолжал поиски некой женщины, потерявшей сына, я совершенно отказалась от мысли, что мой муж твердо намерен распутать тайну происхождения этого самозванца. Теперь я была почти уверена, что Генрих, скорее всего, хочет сам создать, выдумать его прошлое, а для этого отчаянно стремится пришпилить «мальчишке» хоть какое-нибудь подходящее имя. Но когда я предложила ему взять для этой цели любого другого человека — совершенно необязательно брадобрея из Турне! — который точно скажет в суде, что «этот мальчишка» был им рожден и воспитан, а потом пропал, Генрих хмуро на меня посмотрел и признался:

— Вот именно! Я давно мог бы найти с полдюжины таких «родителей», только никто все равно не поверил бы, что они настоящие.

Однажды осенним вечером меня пригласили в покои королевы — эти покои все по-прежнему называли «покоями королевы», хотя в них обитала не я, а моя свекровь, — поскольку леди Маргарет нужно было о чем-то поговорить со мной до обеда. Меня сопровождала моя сестра Сесили, поскольку Анна удалилась в родильные покои — она собиралась рожать первенца. Но когда перед нами распахнули огромные двустворчатые двери, мы увидели, что в гостиной миледи нет. Усадив Сесили возле камина, в котором горела довольно-таки жалкая кучка дров, какие-то обрезки, я решительно прошла в личные покои королевы-матери, и она, разумеется, была там — как всегда, стояла на коленях перед распятием.

Впрочем, услышав мои шаги, она оглянулась, быстро прошептала «аминь» и поднялась на ноги. Затем мы обе склонились в реверансе — она передо мной, королевой, я перед ней, матерью моего мужа, — и коснулись друг друга холодными щеками в светском «поцелуе», в котором наши губы никогда не встречались.

Она указала мне на кресло — оно было той же высоты, что и ее собственное, и стояло по другую сторону камина, — и мы одновременно уселись, ни одна из нас помедлить не пожелала. Интересно, думала я, чем все это пахнет?

— Мне нужно поговорить с тобой конфиденциально, — начала миледи. — Абсолютно конфиденциально! Обещаю, что ни одно сказанное тобой слово за пределы этой комнаты не выйдет. Можешь мне поверить. Клянусь тебе честью.

Я ждала. Вряд ли я стала бы что-то сокровенное ей рассказывать, так что зря она клялась честью. Если бы хоть что-то из сказанного мною оказалось хоть сколько-нибудь полезным ее сыну, она бы тут же, не задумываясь, повторила ему каждое мое слово. И никакие клятвы, никакие «слова чести» не послужили бы причиной даже для секундной задержки. Ни одна ее клятва гроша ломаного не стоила, когда речь заходила о ее преданности сыну.

— Я хочу поговорить с тобой о делах давно минувших дней, — начала миледи. — Ты была тогда еще совсем ребенком, так что тут, пожалуй, твоей вины нет и быть не может. Никто и не посмеет ни в чем тебя обвинять. Даже мой сын. Все тогда решала твоя мать, а ты ей полностью подчинялась. — Она помолчала. — Но теперь-то ты ведь не обязана ей подчиняться, не так ли?

Я кивнула.

Миледи, похоже, была в некотором затруднении; она явно не решалась задать свой главный вопрос. Она помолчала, постукивая пальцами по резному подлокотнику кресла, и даже глаза прикрыла; казалось, она торопливо произносит про себя какую-то молитву. Потом она снова заговорила: