— Что тебе нужно? — рявкнул Генрих, увидев меня.

Я удивленно вскинула брови, ибо он проявил грубость по отношению ко мне в присутствии своей матери, но отвечать ему не стала, а склонилась перед свекровью в реверансе и тихо сказала:

— Я зашла, чтобы пожелать вам спокойной ночи, матушка.

— Спокойной ночи, — откликнулась она, едва подняв на меня глаза; она была столь же поглощена этим печальным занятием, как и ее сын.

— Сегодня, — все же решилась сказать я, — меня по дороге в часовню остановила какая-то женщина. Она спрашивала, нельзя ли простить их семейный долг или хотя бы немного отсрочить его выплату. Похоже, ее муж обвинен в каком-то незначительном нарушении закона, но при назначении наказания никакого выбора ему предоставлено не было. Ему просто велели незамедлительно выплатить штраф, причем настолько большой, что их семья потеряет и дом, и землю, и они будут совершенно разорены. Эта женщина сказала, что ее муж предпочел бы отсидеть положенный срок в тюрьме, чем видеть, как все то, на что он положил жизнь, пойдет с молотка. Его зовут Джордж Уайтхаус.

Мать и сын уставились на меня так, словно я говорила по-гречески. Оба они явно не поняли ни слова. Но я не сдавалась.

— По-моему, это верный нам человек, — продолжала я. — Просто он случайно оказался замешан в уличной ссоре. Это слишком жестокое наказание за такой незначительный проступок. Из-за ерундовой свары в пивной ему придется потерять свое родовое гнездо и землю, потому что назначенный штраф значительно выше той суммы, которую он в состоянии заплатить сразу. Раньше штрафы не были столь высоки.

— Ты что, совсем ничего не понимаешь? — разгневанным тоном спросила миледи. — Разве ты не видишь, что нам нужно собрать все до последнего пенса, до последнего гроша, чтобы оплатить расходы по сбору и содержанию громадной армии? Неужели ты полагаешь, что мы с легкостью простим какому-то пьянчуге назначенный ему штраф, если с помощью этих денег можно купить себе воина? Да пусть даже не воина, а всего лишь стрелу?

Генрих сидел, вперив взгляд в список, и на меня не смотрел, но я была уверена, что он внимательно прислушивается к нашему разговору.

— Но этот человек верен королю, — повторила я. — И если король отнимет у него дом, землю и сделает его жену и детей нищими, желая содрать с него какой-то немыслимый штраф, то мы, разумеется, и любовь, и преданность этого человека утратим, а значит, в его лице потеряем и потенциального солдата, который мог бы за нас сражаться. Безопасность трона основана прежде всего на любви и преданности подданных. Мы правим страной с их согласия и должны быть уверены, что наши подданные по-прежнему нас любят и верны нам. Этот ваш список… — я указала на список тех, чья верность была под сомнением, — …еще разрастется, если вы будете и впредь невообразимыми штрафами доводить хороших людей до полного разорения!

— Тебе легко говорить — ты всегда была любима народом, и прежде, и теперь! — внезапно взорвалась миледи. — Ты и твоя семья всегда гордились тем, что вас бесконечно, напоказ… — я в ужасе ждала, что она еще скажет, — …любят ваши подданные! — Она словно выплюнула эти последние слова, это чудовищный недостаток — вызывать у подданных теплые чувства. — Да уж, ваши подданные не скрывали, что любят вас! А ты знаешь, что они теперь говорят об этом мальчишке?

Я молча покачала головой.

— Ну как же! Только и разговоров о том, что он обладает пресловутым обаянием Йорков! Куда бы он ни пошел, он всюду находит друзей! — Миледи уже кричала, не сдерживаясь, и голос ее гулко разносился по комнате, лицо пылало от гнева; этот взрыв ярости был явно вызван упоминанием об «этом мальчишке» и его «пресловутом обаянии Йорков». — Говорят, что в него попросту влюбились и император, и король Франции, и король Шотландии. Впрочем, мы же сами видим, каковы его союзники! Я их только что перечислила. И все эти союзы он заключил чрезвычайно легко, они ничего ему не стоили. Ничего! Тогда как нам приходится вести мирные переговоры, или предлагать брак с кем-то из наших детей, или выплачивать груду золота, лишь бы обрести дружбу с кем-то из них! И вот теперь ирландцы снова собирают для него армию, хотя ничего за это не получили. Ничего! Если мы им щедро платим за верность, то ему они служат просто так, из чистой любви! Они прямо-таки сбегаются под его знамена, утверждая, что любят его!

Но я смотрела не на свою распалившуюся свекровь, а на своего мужа, который по-прежнему на меня не глядел.

— Ты бы тоже мог быть любим своим народом, — сказала я ему.

Впервые он поднял глаза и встретился со мной взглядом.

— Но не так, как этот мальчишка! — с горечью сказал он. — Очевидно, я не обладаю таким даром, какой есть у него. Ни одного правителя народ не любит так, как этого мальчишку!

* * *

Та женщина, что остановила меня на пути в часовню и молила объяснить моему мужу, английскому королю, что его подданные не в состоянии платить такие огромные штрафы и такие грабительские налоги, была лишь одной из многих. Снова и снова люди просили меня вступиться и попросить, чтобы им простили долг, а я снова и снова была вынуждена повторять, что ничего не могу сделать. И людей заставляли выплачивать и штрафы, и налоги, а сборщики налогов теперь ходили вооруженные и ездили повсюду с охраной. Когда мы этим летом собрались в поездку по западным графствам Англии, по зеленым холмам Солсберийской равнины, нам пришлось взять с собой и чиновников королевского казначейства, ибо Генрих поручил им повсеместно произвести переоценку всей собственности, как движимой, так и недвижимой, и представить ему новый билль о налогах.

Вот когда я пожалела о том, что рассказала Генриху, как мой отец на многолюдных собраниях, глядя поверх голов тех, кто клялся ему в верности, подсчитывал, сколько они могли бы уплатить. Система моего отца, связанная со ссудами, штрафами и займами, превратилась в ненавидимую всеми жесткую систему налогов, установленных Генрихом. И теперь, куда бы мы ни поехали, за нами следовали его клерки, которые ревностно подсчитывали стеклянные окна в домах, овечьи отары на лугах, будущий урожай в полях, а потом выставляли людям, пришедшим на нас посмотреть, требование платить новый налог.

И люди, вместо того чтобы встречать короля радостными криками, толпиться на улицах, махать руками королевским детям и посылать мне, королеве, воздушные поцелуи, теперь старались поспешно укрыться в домах и спрятать свое добро в сараях или на складах; они крали отчетные книги и всячески отрицали собственное благополучие. В тех домах, где мы останавливались, хозяева не спешили устроить роскошный пир; напротив, они прятали свои лучшие гобелены, ковры и серебряную утварь, да и обеды были довольно жалкие. Все попросту боялись проявить в отношении короля и его матери гостеприимство и щедрость, ибо те тут же сочли бы, что тот или иной хозяин дома гораздо богаче, чем хочет казаться, и обвинили бы его в том, что он скрывает свое богатство и свои доходы. Мы переезжали из одного знатного дома в другой, из одного аббатства в другое, точно жадные вороватые работники, которое только и смотрят, что бы им у хозяев украсть. И я с ужасом замечала, как настороженно нас повсюду встречают и какое нескрываемое облегчение появляется на лицах людей, когда мы наконец покидаем тот или иной «гостеприимный» дом.