Киссинджер с опасением смотрел на объединение Германии в 1989 году и полностью не одобрял действий Горбачева. Он, как маститый политик, не мог не понимать таящуюся в этом объединении потенциальную угрозу сложившемуся после Второй мировой войны миропорядку. В журнале «Ньюсуик» в декабре 1989 года он писал: «Если Восточная Германия выйдет из Варшавского договора, то из этого не следует, что Советскому Союзу будет лучше, если Федеративная Республика выйдет из НАТО. Я готов поспорить, что ему будет хуже. Ни один русский руководитель не должен упускать из вида уроки истории».

Негативное отношение к Советскому Союзу, к его политике не мешало Киссинджеру реалистично подходить к оценке некоторых моментов, связанных с нашей страной. Он не раз выражал несогласие со стремлением усматривать вину Советского Союза в любой проблеме, возникающей в мире. Он подчеркивал необходимость проведения реформ в слаборазвитых регионах, из-за отсутствия которых возникает социальная и политическая напряженность.

Киссинджер отрицательно отнесся к инициативе Рейгана о создании СОИ, расценивал ее как мираж, поскольку даже при 90-процентной защите, по мнению Киссинджера, прорвется достаточно ядерного оружия, чтобы уничтожить неприемлемо большую часть населения.

Как реалистичный политик, хорошо понимающий значение определяющих стран и регионов в мире, Киссинджер одним из первых среди американских политических деятелей уловил все растущую роль Китайской Народной Республики. Киссинджер — единственный из высокопоставленных политических деятелей, кто имел пять встреч с Мао Цзэдуном. Последняя состоялась в 1975 году, за год до смерти Мао. Судя по воспоминаниям Киссинджера, китайский руководитель произвел на него сильное впечатление. С одной стороны, Киссинджер не хотел упустить Китай, его огромные рынки, а с другой — стремился помешать советско-китайскому сближению. С этой целью Киссинджер подогревал Пекин против Советского Союза. Китайцы, и прежде всего Чжоу Эньлай, отчетливо понимали это и серьезного повода для углубления бреши в отношениях СССР и Китаем не давали. Киссинджер не исключал советско-китайского военного конфликта. Учитывая возможность подобного развития событий, в Москве стремились рассеять опасения Пекина на этот счет.

Киссинджер отошел от политической деятельности на каком-либо государственном посту, однако его научно-публицистическая активность продолжает оказывать заметное влияние в Соединенных Штатах и в международной жизни. Не думаю, что он испытывает полное удовлетворение от развала Советского Союза, потому что не может не видеть формирования традиционных очагов серьезной угрозы миру. Однако наверняка можно сказать, что он не предпочтет изменить это положение за счет укрепления российского фактора.

И в заключение сугубо личный вопрос, который я иногда задаю себе: «А вообще, взошла бы звезда американского политика Киссинджера, если бы родители-эмигранты не увезли с собой маленького Генри из Германии накануне Второй мировой войны?»

С моей точки зрения, на противоположной от Киссинджера стороне политологического Олимпа США прочно стоит Збигнев Бжезинский. Речь не идет о сути убеждений, взглядов на мировые проблемы, разнице в отношений к социальному строю, тут между ними особых различий не существует. Оба являются приверженцами одних основополагающих ценностей, одних кардинальных интересов. Они отличаются тяготением к разным методологиям решения проблем, тактическим подходам к формированию внешнеполитических направлений деятельности администрации и отношений Америки с регионами и отдельными странами. Что касается Советского Союза, то, пожалуй, отличие этих двух деятелей заключается в том, что Киссинджер прежде всего является антикоммунистом, а потом уже антисоветчиком, а у Бжезинского на первом плане стоял антисоветизм, антирусизм и затем антикоммунизм.

Противоречивых оценок, высказываний о личности Бжезинского неизменно больше, чем о Киссинджере. У последнего всего было больше сторонников и последователей, чем у первого. В Москве отношение к Бжезинскому, в общем-то, было негативным, поскольку он не только не скрывал своих антисоветских настроений, но и постоянно их обосновывал и развивал. Особенно он не скрывал и своих антирусских взглядов, став в 1976 году помощником президента Картера по национальной безопасности. Первое, что сделал Бжезинский, — пустил под откос позицию тогдашнего государственного секретаря Сайруса Вэнса о приоритетности Советского Союза во внешней политике Вашингтона. Картер согласился с ним, и СССР перестал занимать в международных делах Вашингтона первую строчку, по крайней мере в официальной политике. Вообще, было очевидно большое влияние Бжезинского на Картера, чего не скрывал сам президент, называя себя «усердным студентом Бжезинского в международных делах». Такое мнение Картера предопределяло существенное влияние в то время Бжезинского в американской столице.

Однако, находясь в ряду ближайших и влиятельных помощников Картера, Бжезинский не только не укреплял свои позиции, но и все более разрушал их. Критические высказывания в его адрес усиливались, равно как и в адрес самого президента, и к середине президентского срока Картера можно было с уверенностью сделать вывод, что следующим хозяином Белого дома станет другой деятель.

Концепции Бжезинского обращают на себя внимание прежде всего своим теоретическим обрамлением, однако они лишены достаточного прагматизма, применимости к реальной политике, характерных для Киссинджера прорывов и смелых акций во внешней политике. По меткому выражению французского политолога Жан-Пьера Ко, методичность Бжезинского и ход его мыслей напоминали «великую иезуитскую традицию», которая отличалась тактической гибкостью и пренебрежением принципами. Несмотря на многочисленные рассуждения о правах человека, о мире и сотрудничестве между народами, Бжезинский был сторонником использования силы тогда, когда речь заходила о коренных американских интересах. В этой точке зрения — полная преемственность между тем, что было прежде, и той политикой, которая проводилась после Картера — Бжезинского. «Наши основные обязательства, — как-то сказал Бжезинский, — остаются неизменными, переходя в наследство от одного правительства к другому.

«Миролюбие» Бжезинского напрочь перечеркивалось его рассуждениями о том, какую именно опасность для человечества может нести ядерная война. Он называл «вздором» мнение о том, что ядерная война означала бы конец человечества. В 1978 году в журнале «Нью-йоркер» Бжезинский выступил со следующим утверждением: «Говорить о том, что использование ядерного оружия означало бы конец человечества, — это неправильное воззрение. Это эгоцентризм… В чисто статическом плане, если бы Соединенные Штаты использовали весь свой арсенал против Советского Союза, а Советский Союз использовал весь арсенал против Соединенных Штатов — это не означало бы конца человечества».

Неудивительно, что Бжезинский не выдвинул сколько-нибудь конструктивной идеи, способствовавшей развитию отношений между США и СССР. Однако его распирало от удовлетворения, когда в конце 80 — начале 90-х годов в Советском Союзе начались разрушительные процессы. Бжезинский активно обосновывал «закономерность» развала Союза. Он назвал последние триста лет российской истории периодом имперской экспансии, от которой российские народы испытывают усталость.