– Понимаю, – выдавил из себя Обр, сразу вспомнив о своих бедах. Хорты не просят помощи. Но сейчас он чувствовал себя так, будто снова задыхался в ледяной воде под гнилыми мостками в Кривых Угорах. – Что мне делать? – давясь каждым словом, выговорил он.

Странный собеседник молчал, смотрел на огонь.

– Этот ваш Ивар говорил, я чего-то отдать должен, – отчаянно ненавидя себя за унижение, продолжал Оберон.

– Отдать? Что ты готов отдать?

– Все что угодно. Только нет у меня ничего. Тряпки эти – и то чужие. Правда, я могу украсть, – слегка оживился он. – Но это ведь не поможет?

– Нет.

– Значит, жизнь, – выдохнул Обр. Ну да, травник так и сказал: жизнь за жизнь.

– Так любишь, что готов умереть вместо нее?

– Да!

Собеседник все смотрел на огонь. Тянул к нему руки, будто ему было холодно.

– Хорошо. Представь, что все получилось: ты умер, она поправилась. Похорошела – все парни заглядываются. И в скором времени вышла замуж.

– Че?!

– А что в этом особенного? Обычное дело. Детишек нарожала. Домом обзавелась и зажила счастливо, как ты и хотел. А тебя вспоминает иногда, с годами все реже и реже.

– Нет! Она моя!

– Так мы же договорились, что ты умер. Жизнь за жизнь.

– Прах гнилой!

– Ну, хорошо, давай иначе. Красиво умирать не требуется. Надо только уехать и более никогда ее не видеть.

Обр вскочил, распинав подушки. На язык рвалось всякое. Пламя в камине качнулось, опало, грозя потухнуть.

– Как много мыслей, и все как одна – черные, – пробормотал крайн.

– Покойной ночи, – стиснув зубы, прорычал Хорт, – приятных сновидений!

– Сядь! Никто не пытается тебя одурачить, выпроводить из замка, избавиться навек, чтоб женить на Нюське своего белобрысого любимчика. Нельзя думать так громко. Это невежливо.

– Прах гнилой!

– Уймись! Никуда ты не поедешь, конечно. И от смерти твоей толку не будет. Я рассуждал чисто теоретически. Это был мысленный эксперимент.

– Чего?

– Мы попытались узнать твои истинные желания.

– И как, – строптиво спросил Обр, – узнали?

– О да! Ты не хочешь, чтобы она жила.

– Че?!

– Ты хочешь, чтобы она жила с тобой и для тебя, – крайн протянул руку к огню, успокаивая его, гладя, как взъерошенного пса. – Много лет назад я знал одного человека. Он был похож на тебя. Храбр, умен, с твердыми понятиями о чести и долге и даже, в отличие от тебя, по-своему добр. Как ты, он был женат, как ты, безмерно любил жену.

– И? – вырвалось у Оберона, надеявшегося узнать способ одолеть свою беду.

– И погубил ее.

Сказав это, крайн снова умолк. Так, как будто разговор окончен и сказать уже нечего.

Обр глядел, как корчится, извиваясь, горящий кусок березовой коры, и чувствовал, как, скручиваясь, горит и корчится что-то в груди. Душа, должно быть.

– Я… я два раза ее уже хоронил. Я… не могу… не смогу снова…

Жалкие слова. Нельзя показывать свою слабость. Никому нельзя, особенно этому. Чужому, опасному, чем-то похожему на проклятого господина Стрепета.

– Ее жизнь в твоих руках, – негромко сказал господин старший крайн, – попробуй научиться отдавать.

Ну вот, пожалуйста! От чего ушли, к тому пришли. Гоняют из пустого в порожнее.

– Нет у меня ничего!

– Ох, ну как бы растолковать попонятней. Я знаю, ты сирота. Но мать, наверное, помнишь…

– Нет, – отрезал Обр, – не помню.

– Она умерла родами?

– Нет. С лошади упала, а я с ней в седле был. У нас говорили, понесла лошадь-то. Да так неудачно, над самым обрывом. В общем, я головой ударился и память потерял, а она насмерть.

– Седая прядь у тебя с тех пор?

– Не знаю. Всегда так было.

– Хочешь все вспомнить?

– А это поможет?

– Может быть. Знаешь, матери ведь не делят, не рассчитывают. Только отдают. Вспомнишь хотя бы, как это бывает.

– Больно это? – угрюмо спросил Обр.

– Нет. Ну что, будем вспоминать?

– Ладно. Валяйте.

– Грубо. Можно подумать, тебя воспитывали на скотном дворе.

– Не, на конюшне.

– Это, безусловно, меняет дело. Колыбельную какую-нибудь знаешь?

Хорт напрягся. Колыбельных в Укрывище не пели. Как-то обходились.

– Вроде сдыхал одну, – наконец, припомнил он, – про птичку.

– А точнее? Про какую птичку? Синичку? Голубка?

– Ну… про ворону… Вроде жалко ее, ворону-то.

– Может, галку?

– Да кто ж ее знает! Может, и галку.

– Что ж, начнем. Смотри на огонь.

– И чего будет?

– Ничего. Просто смотри.

Потрескивали дрова. Тихонько гудело в трубе.

Голос у крайна был тихий, хрипловатый, но красивый, мягкий. Обр подумал, что и впрямь сейчас заснет.

Широкий язык пламени тянулся вверх, светлея и распрямляясь, пока не превратился в длинную золотистую прядь. Гребень со светлыми камушками скользил по волнистым густым волосам. Обр тянулся к нему, но гребешок не давался. Белая рука с узким ободком стершегося от времени и работы кольца отнимала его, отводила в сторону.

– Не тронь, галчонок, поломаешь!

* * *

Золотой ободок кольца сверкал в густой белой пене. Красные, распаренные от воды и щелока руки ходили вверх и вниз по стиральной доске. Терли, скручивали, отжимали. Высокая, угловатая, очень усталая женщина двигалась под низким косым, но старательно выбеленным потолком, встряхивала, расправляла, развешивала белье на жердочках у топящейся печки. Галчонок жмурился от летящих брызг, но не отходил ни на шаг. Он любил быть рядом, сжимать руку с колечком или, на худой конец, подол застиранного синего платья. На выцветшем шелке еще виднелись вышитые цветы и птицы, галчонок любил рассматривать их и гадать, какими они были раньше.

Кружева на рубашечках, одеяльцах и простынях галчонка тоже давно истрепались, превратились в сплошные дыры. Нового у него ничего не было. Все доставалось от старших братьев. Братья появлялись в Доме галчонка редко. Приходили, неловко топтались у печки, говорили отрывисто и зло, а потом исчезали за дверью, а мать принималась тихонько плакать.