В дверь постучали.

– Заходи! – крикнул нотариус, и вошёл огроменный улыбчивый Семён.

– Племяш, – представил нотариус. – Вишь, какой вымахал. Надёжный, как автомат Калашникова.

– Так ты ж меня на пару классов младше, – узнала его Валя.

– Помню-помню, воображалой была. До Москвы довоображалась, – ещё больше заулыбался Семён. – Предупреждаю, тачка дохлая. По дороге запросто дуба даст.

– Сто лет это слышу, – махнул на него рукой нотариус. – Под особую ответственность. Сумки в багажник. Деньги, девчонки, в лифчик прячьте. Смотри, Сеня, чтоб на вечерний поезд их сунул.

– Так точно! – кивнул Семён и сгрёб огромными лапищами все сумки сразу. – А чё в Берёзовой Роще делать? Там лунный пейзаж.

– Твоё дело везти и охранять, – одёрнул его нотариус. – Подъезжай к чёрному ходу, а то бабы опять нахлынут.

Валя и Вика пробрались сзади магазина в «жигуль», и Семён газанул.

– Ленка такая странная, а ведь лучшими подружками были, – поделилась Валя.

– Победителей не любят, – откликнулась Вика.

– Думаешь, что если поменяться местами, я б тоже была такой? – удивилась Валя.

– А ты и была такой! Вспомни, как Юрика юзала.

– И то правда… Семён, чего молчишь? – Валя попыталась включить его в беседу.

– Могу молчать, могу не молчать. Могу копать, могу не копать, – пошутил он.

– Рассказывай, как живёшь.

– Нормально живу. Сынок скоро школу закончит, жена диспетчером вкалывает. Работы нет. Иногда на тачке съезжу, товару привезу, дядька его в магазин сдаст. Пробовал бизнесом заняться, да жалко всех, а там надо ногами топтать, зубами рвать, – говорил так спокойно и умиротворённо, и спина его выглядела с задних сидений так надёжно и непоколебимо, что Валя удивилась.

– Работы нет, денег нет, все бранятся, жалуются, а ты журчишь как речка.

– Так это крутые злые как черти. Всё есть, чего не радуешься? А он уже не умеет. Пока других затаптывал, радоваться разучился. Жить-то можно. Берёшь кусок земли, картошку сажаешь, овощи сажаешь, грибы сушишь – с голоду не помрёшь.

Раздолбанная дорога казалась то знакомой, то незнакомой. «Жигуль» подскакивал на каждой выбоине. Панельные дома постарели, осунулись и ссутулились, а когда пошли деревянные, пахнуло нищетой и беспросветом.

Бывшие поля зеленели молодыми сочными сорняками. Валя с грустью подумала, что к осени сорняки будут в человеческий рост и никому эта прекрасная земля не нужна. А когда машина остановилась, не верилось, что приехали.

Вроде и утонула в запахах Берёзовой Рощи, в её хрустальном воздухе, в шелесте листвы знакомой, но всё здесь словно скуксилось, устало и присело. Помнила каждый ручеёк, каждый взгорок, каждый клочок земли, а теперь всё это было заросшее, жалкое, брошенное, словно детдомовское.

– Совсем никого? – спросила Валя, хотя и без того знала.

– Летом то цыгане наедут, то наркоманы – «маковые сезонники», – подтвердил Семён. – Хиппи пытались жить, да топить не умеют, пару домов спалили.

Вика, не останавливаясь, фотографировала. Шли по глубокой грязи там, где прежде пролегала главная улица деревни. Некоторые дома были раскурочены, некоторые пожжены. Некоторые, покосившись, ещё вовсю кокетничали наличниками и крылечками.

Белела разрушенная церковь. Темнели корявые заборы. Посреди того, что раньше было дорогой, валялась рассохшаяся табуретка, словно её увозили насильно, а она так хотела остаться, что выпрыгнула из кузова, как маленькая упрямая старушка.

– Кошка! – закричала Вика и стала фотографировать.

С крыши дома за ними наблюдала упитанная пёстрая кошка.

– Люди из деревни уходят, за ними собаки. А этим что? Мышей-то видимо-невидимо! – заметил Семён.

– Вот он, – тихо сказала Валя, подойдя к бабушкиному дому.

Ставни и дверь большого потемневшего дома были крест-на- крест заколочены досками. Валя рванулась в калитку, прошла по посыпанной щебнем дорожке, обрамлённой коридором вымахавшего репейника.

Заглянула в колодец, выкопанный дедом. Бабушка Поля говорила, если хозяин умер, вода из колодца уходит. Но вода внизу серебрилась, не отпускала бабушку, как не могла отпустить её и Валя.

– Внутрь дома никак? – спросила Вика.

Они с Семёном деликатно остались за оградой.

– Пусто внутри. Эти приезжали, что старое скупают: прялки, чесалки, сундуки, ручные полотенца… В дома лазили, вон сбоку ставень взломан, – пояснил Семён.

– Капканы на них ставить, – предложила Вика.

– Года четыре на том конце две бабки доживали. Зимой в одну избу сходились, дрова экономили. Иногда кто заедет, магазинного пожрать завезёт. Одна померла, вторая до соседней деревни дошла, сказала, люди похоронили. Говорят, иди к нам жить. Она ни в какую! Потом и сама померла, – как-то слишком спокойно рассказал Семён.

Валя подошла к дому, постояла рядышком. Начала машинально собирать ранние цветы возле крыльца. Всё время чудился бабушкин голос: «Берёзовая роща, Валюшка, лечит. С берёзовой-то рощей можно разговаривать, тайны поверять…»

От ветерка невыносимо скрипела взломанная ставня, казалось, бабушка открывает и закрывает её, и этот звук резал сердце на куски. Орали птицы, шелестели листья, шепталась молодая трава. Щёлкал затвор Викиного фотоаппарата.

И весь этот хор оплакивал полное разрушение Валиного тыла, ведь с родителями она жила на войне, прячась в тылу Берёзовой Рощи. Сказки, рассказанные маленькой Вале бабушкой Полей, начинались с «жили-были», и получалось, что жители Берёзовой Рощи не жили и не были. Деревня стала призраком, а от них не осталось даже могил.

Только дома, строя которые, под угол клали деньги для богатства, шерсть – для тепла, ладан – для святости. Заискивали перед плотниками, которые рубили избу, чтоб не заговорили брёвна, пока строят. Клали печь только на новолуние, чтоб хорошо грела.

Пускали в дом перво-наперво переночевать кошку или петуха. А утром, если кошку или петуха не задрала нежить, входил хозяин, держа в одной руке икону, в другой ломоть хлеба с солью, и говорил:

– Дедушка домовой! Прошу твою милость с нами на новожитьё, прими нашу хлеб-соль, мы тебе рады!

Набрав охапку цветов, Валя поняла, что собрала их отцу на могилу. Цветы из дома, где он родился и вырос. Тихо, на пальцах, словно боясь кого-то разбудить, поднялась по ступенькам, по которым не поднималась почти четверть века, и словно попала в поток воздуха, шепчущего что-то нежное и утешительное.

Прижалась щекой к шершавому телу забитой досками двери и вспомнила бабушкины руки, казавшиеся от работы такими же грубыми, как поверхность этой двери, но умудрившиеся быть самыми ласковыми в мире, перебирая прядки Валиных волос.

Мать, заплетая маленькой Вале косы, делала это технично и торопливо, словно управляла ткацким станком, и от тугого плетения болела кожа у корней волос. А бабушка подбирала и нежила каждый волосок, голова после её рук была лёгкой, а косы казались взбитыми в пену. Бабушка не умела читать, а когда Валя предлагала научить, приговаривала: «Не будь грамотен, будь памятен».

– Смотри, где солнце стоит, а