Я кивнул.

— Права была Тамила, когда говорила, что мне нужно… крепче стоять на земле! — печально усмехнулась Таня.

— А ваша Тамила… Она ничего не говорила вам обо мне? Ну, о том, что нужно… выйти за меня замуж? — с робкой надеждой в голосе спросил я.

И в этот момент, как и положено в старых авантюрных романах, со страниц которых как будто был списан наш безумный диалог и украдены наши нелепейшие, страннейшие недоразумения, из-за скособоченного катаклизмом угла ближайшего курятника показались фигуры возвращающихся товарищей.

Озабоченный Индрик, напряженный Борзунков, красный Перемолот, мрачно бубнящий Лехин, хлыщеватый Терен (Бертольд, как всегда, плелся последним). Все они казались злыми и усталыми.

Вот так всегда! Сейчас нас с Таней вновь захватит водоворот событий, в котором уже не будет места для доверительных нежных разговоров. Нам вновь придется стать бесполыми, наша застенчивость заставит нас держаться на расстоя нии друг от друга и все время следить, бдительно и зорко, чтобы лишний раз любимого существа не коснуться. Индрик что-нибудь такое пошутит и с той секунды мы вновь будем служить той самой Идее, ради которой и я, и Таня были готовы отдать свои жизни.

— Скорее же, пообещайте мне, Таня, — прошептал я, ловя в ее обеспокоенном взгляде проблески того редчайшего света, который освещал ее лицо всего минуту назад, — что выйдете за меня замуж.

— Я подумаю, Александр, — сказала Таня нарочито громко.

Спустя полтора часа мы вышли к столице манихеев.

Признаюсь сразу — изумление мое не знало предела. И это не красивые слова.

Да, когда я впервые увидел Хосров, я тоже был поражен до глубины души. Я чувствовал себя чуть ли не единственным русским, которому повезло увидеть это. Раздувался от гордости, упивался экстазом. Мне точно так же хотелось снимать все, что происходит вокруг, на камеру, петь, смеяться и обсуждать каждый встречный мусорный бачок с товарищами — до хрипоты, до одурения. Впитывать, впитывать душой — каждую мелочь, каждое случайно долетевшее словечко, каждый неожиданный ракурс.

А еще по мощи своего воздействия созерцание возвышающегося впереди Большого Гнезда напоминало мое первое посещение Москвы, когда я, семилетний, вдруг почувствовал, стоя на смотровой площадке сто двадцать шестого этажа гостиницы «Союзная» — я больше, чем сын своей мамы, больше, чем ученик своего класса, я — часть великого народа, и мне, как и всякому русскому, принадлежит вся эта хрустально-стальная громадина, раскинувшаяся от горизонта до горизонта.

Вот такое впечатление производила приземистая двухэтажная столица манихеев, что вспоминались многомиллионные, высоченные Москва и Хосров. Мистика? Именно.

Ведь если говорить «объективно», в столице манихеев не было ничего древнего, эпического или державного. Так, несколько сотен домов, плотно прилепленных один к другому. Равно не прослеживалось в ней гармонии высоких технологий и уютной старины, присущей любимой моей Москве. Не было заметно и никакой возвышенной строгости, классической статуарности — это вам не Санкт-Петербург, товарищи. А вот эффект — как говорили у нас в Академии, «адский термояд».

Да, обращенные к нам стены всех без исключения домов были покрыты фресками, подобными тем, которыми мы уже имели счастье насладиться, проходя через ущелье — разноцветными, буйными, сумасшедшими. Да, скальный потолок Колодца Отверженных, низко-низко нависавший здесь над городом, был разрисован голубым и синим, лазоревым и солнечно-золотым, так что казалось, в вышине— настоящее небо и, кстати, настоящее солнце, а вовсе не искусственный источник света средней мощности. Я даже не назвал бы это красивым. Скорее — необычным, невиданным, странным. А все равно был на грани эстетического обморока.

Хотелось петь. Страх прошел. Может, в воздухе близ Большого Гнезда витало что-то… экстатическое?

— Ну дают, черти, — сказал Лехин.

— Не ожидал, — процедил Борзунков. — Не зря я с вами подписался. Это надо видеть.

— Гхм… Мои коллеги будут… слегка удивлены, — ухмыльнулся Индрик.

А Таня просто сказала: «Ах!» И ее мордашка, припухшая от недавних слез, сделалась веселой, пытливой.

Может, все это потому, что мы ожидали увидеть мрачный укрепленный форт, ощетинившийся стволами пушек и огнеметов, а вовсе не город художников, накрытый куполом бриллиантового света? А, не важно.

В воздухе пахло озоном, сыростью, дымом очагов.

Больше всего сам город, если смотреть на него сквозь смеженные веки, не наводя на резкость, напоминал мультяшный замок, где живет вполне мультяшный народец — самодуры-цари со своими капризными царевнами, грозные бояре со своими толстомясыми боярынями и напыщенные короли со своими красавицами-королевнами. Не скажу, что город выглядел дружелюбно или даже привлекательно. Не стану врать, что хотелось оказаться внутри какого-нибудь дома. Нет, туристического позыва войти не было. А вот ощущение того, что ты видишь нечто значительное, не имеющее аналогов, — было. Наверное, оттого, что все здания, все крыши, все улицы в городе были разными, нисколько друг на друга не похожими. И все-таки — составляли единое целое.

Перед Большим Гнездом дорога делала элегантный изгиб, прорезая рощу сталагмитов — сослепу ее, наверное, можно было бы принять за фруктовый сад, сбросивший к зиме листья, — и упиралась в массивную лестницу, высеченную в камне. Лестница величаво уходила вверх, к домам и постройкам.

На ее нижней ступеньке мы остановились отдышаться.

Восторгаться вслух не хотелось — причем не только мне. Даже болтливый Терен не проронил ни слова. Наверное, тоже боялся, что магия первой встречи с чудом, созданным освещением, легкой дымкой и гением манихейских художников, рассеется раньше времени. (В том, что она в конечном итоге все-таки рассеется, сомневаться не приходилось. Ведь, как сказал бы Меркулов, «такова селяви».)

Так и вышло…

Стоило нам подойти ближе, как стали видны детали, к сказке отношения не имеющие, — немногочисленные мобили, стоявшие у подножия главной лестницы Большого Гнезда (дальше проезда не было — город круто взбирался на скалу), все как один были ободранными вездеходами допотопных моделей.

Ближайшие к нам дома глазели на нас пустыми дверными проемами — как видно, давненько покинули списки жилого фонда.

Даже фрески, будучи подвергнутыми беглому осмотру, обнаружили досадные недостатки. Краски были полувыцветшими, облупившимися, да и художники, мягко говоря, не всегда понимали, что делали — у красно-оранжевой кудлатой белки, которая с какой-то развратной радостью грызла гигантский орех на стене ближайшего к нам дома, имелись три передние лапы. Как видно, местный Васнецов слегка… засчитался.

Также настораживало почти полное отсутствие манихеев. С дороги мы видели несколько суетящихся, уменьшенных расстоянием человеческих фигурок в черных платках на голове, но стоило нам очутиться на окраине города, и улицы словно вымерли.