— Галя тоже своей матери говорила: об учебе, мол, беседовали, — сказала Настасья поскучневшим голосом.

— Правильно. Вишь, она и заявление прислала. — Андрею вдруг стало жаль мать: она так мечтала женить его на Гале! — Да ты не горюй, мам! Кончится война — женишь ты меня, если жив буду. А пока война — и Галя ведь замуж не выйдет: не за кого. — Он говорил матери совсем не то, что думал, но зачем огорчать ее? Пусть она продолжает лелеять свою мечту до поры до времени.

…На большак Андрей опять шел не по улице, а за огородами, по берегу речки Приволье. Было раннее теплое, но несолнечное утро. Небо от края до края закрывала неплотная, как старое рядно, наволочь. Тропинка, по которой шел Андрей, пролегала мимо огородов Половневых. Поравнявшись с этими огородами, он невольно остановился и посмотрел на красную знакомую крышу, на кудрявую ветлу, простиравшую ветви до трубы, из которой струился жидкий голубоватый дымок. Выходной день. Галя, наверно, еще спит. А может, уже ушла на работу. Она ведь ударница! Стахановка полей! О ней Жихарев по весне восторженный очерк писал.

«Прощай, Галя! Будь счастлива! Прощай, Даниловка!»

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В тот самый день, когда Андрей Травушкин, отказавшись от мысли жениться на Гале Половневой, уехал в город, — часов в десять утра почтальон Бубнов Глеб Иванович зашел в кузницу и принес Петру Филипповичу два письма — одно от Алеши Ершова, другое — от Ильи Крутоярова. Глеб Иванович к тому времени перестал уже обходить кузницу и по-прежнему навещал Половнева, и по-прежнему они беседовали, курили, обсуждали разные дела колхозные, мировую политику, больше же всего говорили теперь о войне, за ходом которой оба следили изо дня в день. Добрых вестей, которых они с нетерпением ждали, то есть что Красная Армия не только остановила противника, но и погнала его с русской земли взашей, пока не было. Глеб Иванович по небольшой карте Советского Союза, которую носил с собой в почтовой сумке, показал Половневу, где примерно находятся передовые позиции нашей армии, отмеченные им красной линией, и гитлеровские войска — черной. Оба тяжело вздыхали, озабоченно качали головами: эвон сколь земли нашей уже оттяпал фашист!

Когда Бубнов ушел, Петр Филиппович вынул письма из кармана. Оба были без обратных адресов. Распечатал сперва письмо Ершова.

«Дорогой Петр Филиппович! Пишу с дороги. Еду на фронт. Мне очень хотелось перед отъездом повидаться и с тобой, и с тетей Полей. Вы оба много значили и значите в моей жизни, вы заменили мне родителей моих, поэтому я считаю тебя, дорогой, родной Петр Филиппович, вторым своим отцом, а тетю Полю — второй матерью. Но вам я об этом не говорил ни разу. Если бы довелось перед призывом свидеться, сказал бы, а так как свидеться не удалось, то я решил написать, чтобы вы об этом знали.

Едем мы шестые сутки. Иногда подолгу стоим. Железная дорога забита воинскими эшелонами, идущими на запад. Куда нас везут — не знаем, и нам ничего об этом не говорят.

Больше писать некогда. Скоро, наверно, доедем. До свидания. Обнимаю крепко тебя и тетю Полю. Наташе своей я тоже написал.

Привет Гале. Ваш А. Ершов.

29 июня, 1941 г.».

Половнев прочел письмо, вложил его в конверт, сунул в карман. «Больше двух недель шло! Может, парня ранили уже, а то и совсем укокошили за это время».

Распечатал второе. Оно умещалось на одной страничке ученической тетради в клетку. Но если письмо Алеши вызывало в душе беспокойство и тревогу, то коротенькое письмо Ильи совсем ошеломило. Этот писал, что Галя является его женой, что война помешала им сказать об этом родителям и записаться в загсе. В письме не было ни числа, ни места, где оно написано. Заканчивалось так:

«Простите нас, дорогие батя, Петр Филиппович, и мама, Пелагея Афанасьевна. При первой возможности приеду в Даниловку, и мы с Галей оформим наш брак. Тете Поле, когда нас провожали, я намекнул, но она, кажется, не поняла. Ввиду войны я решил, что скрывать не имею права.

Ваш нареченный зять Илья Крутояров».

— Вот чудотвор, — угрюмо и тихо пробубнил Половнев, закончив чтение письма. — Нареченный зять! Ну и ну! А я, значит, тесть!

— Чего такое? От кого письмо-то? — поинтересовался Блинов, не расслышав слов, но заметив, что Петр Филиппович расстроился. — Не с фронту?

— Нет, не с фронту, — отрывисто ответил Половнев. — С дороги.

— От кого же? От Васи?

— От Алеши.

А вечером, когда Пелагея пошла доить корову, Половнев сел за стол и позвал Галю:

— Ну-ка, садись… поговорить с тобой надо.

Галя села на табуретку напротив отца.

Петр Филиппович пододвинул к ней письмо Ильи.

— Читай, — угрюмо сказал он.

Галя взяла письмо и, держа его в руке, стала читать про себя; и по мере чтения все сильней дрожали ее пальцы, все больше темнело загорелое лицо. Окончив, положила листок на стол, робко взглянула на отца.

Над столом висела семилинейная лампа. Но и при ее слабоватом свете Галя отчетливо увидела каждую морщинку на милом отцовом лице, которое было сейчас холодно, замкнуто-хмуро. Отец молчал. Седоватые брови его совсем нависли над глазами, сердито блестевшими и сверлившими ее. Встретившись с его взглядом, она вдруг почувствовала себя страшно, непоправимо виноватой.

— Ну что же молчишь? — строго, но негромко спросил отец глуховатым голосом, отводя взгляд в сторону.

— А чего говорить? — еле слышно, с трудом вымолвила Галя.

Отец сдержанно, суховато спросил:

— Это правда?

— Правда. — Голос Гали дрогнул. Она готова была заплакать, но сдерживалась.

Половнев отвернулся, полез в карман за трубкой. Достав ее, начал неторопливо набивать табаком. Глядя в кисет, спросил:

— И давно вы?

Галя не ответила.

— А как же с учебой? — после продолжительной паузы снова задал вопрос Петр Филиппович. — Ведь ты же хотела осенью в город ехать… учиться. А вместо учебы — вы собрались в загс.

Галя опустила глаза, тихо ответила:

— Мы договаривались на учебу ехать вместе. Я — в университет, Илья — в сельхозинститут.

— Ну, а теперь как же? Будешь учиться-то?

— Не знаю… война же. И вы с мамой тут одни. Не могу я бросить вас.

— Об нас не думай. О себе думай, — немного смягчившимся тоном сказал Половнев. — Наше дело стариковское, а тебе — жить!

— Я и подумала, и уже подала заявление, чтобы меня приняли на заочный.

Галя совладала с охватившим ее волнением и последние слова произнесла более спокойно.