убежал бы со всех четырёх ног, словно перепуганный конь. Дурында. Стояла да таращилась в никуда, у самой кровь течёт, а она в дали дальние взгляд услала, ждёт когда вернётся. В какие-то поры собою разбрасывалась настолько щедро, что опасливо делалось — не успеет ребят на ноги поставить, дотла сгорит. Там, где другая плошку вровень с краями наполняет, эта — с горочкой, хоть возьми за плечи, тряхни так, чтобы зубы застучали, посмотри в глаза, да самую малость подморозь. Всё с лишком, с горочкой, будто за прошлое виноватится, избыть чувство вины не может. За Гарьку прощения просит, уверена — не своё место заняла, украла чужое счастье. Молчит, конечно, ни словом не обмолвилась, но тут и не нужно быть семи пядей во лбу. Тоже не дураком у отца родился. Побоище на поляне часто видит, может какие-то другие рубки — всего не говорит, но когда одна скиталась, видать, тоже повидала всякого: в иные ночи аж трясти начинает. Откроешь незаметно глаза — сидит, в одеяло завернулась, голова опущена, плечи мелко-мелко ходят и рукой держится, будто тепла просит, а у самой ладошка чисто ледянка. Дурында, всё не как у людей: когда кровь кипит, а когда леденит, ровно сугроб. А утром — ни слова, и снова на тебе с горочкой: взгляда, прикосновения, улыбки. Чужое счастье…

— Нынче идём?

Сивый кивнул.

Стевал знаком велел остановиться. Странно всё этим вечером: сходится несовместное, не находится взглядом старое и привычное. Семеро и Дуртур остановились, потащили из ножен мечи. Хоть и говорят про такие дни: «Даже тень его предала», что бы ни ждало впереди, семеро и Дуртур — это ставь напротив полусотню и то неизвестно, чья возьмёт. А тем троим и десятка будет мало. Хотя, какие вражеские полусотни в паре шагов от Хизаны, и даже десяток, ну какие?

Условленным образом просвистел. Молчание. Ни движения около дома, ни даже его тени, на даже намека на тень движения. Свистнул ещё раз. Ага, прилетел отзыв, только какой-то странный и непонятный, и уж вернее верного — не тот. Через пару счётов ещё один свист, и опять мимо. А ещё через мгновение-другое кто-то вышел на крыльцо, прокашлялся, свистнул третий раз и в конце буркнул разочарованно:

— Что, опять не тот? Ну тогда не знаю! На вас не угодишь!

И заковыристо выругался про какую-то тудыть, помянув Дерабанна Зла.

Стевал покосился на Дуртура, что вообще происходит? Зерабанн кивнул — спокойно, я поговорю — и выехал вперёд. Гнедой шёл спокойно, даже медленно, дал несколько шагов и встал.

— Где женщина?

— В доме.

— Жива? Здорова?

— Вот ты вроде уже большой вырос, что за дрянь ты ей таскаешь? Соображать ведь нужно хоть иногда!

Дуртур незаметно выдохнул. Жива.

— Она сама…

— Даже слушать не хочу! Был бы жив твой отец, ох и отлупил бы сыночка по заду!

— Что? Где мои люди?

— Отдыхают. В доме.

— Кто ты и чего хочешь?

— Поговорить нужно.

— Сколько вас?

— Двое.

— Всего двое?

Дуртур и Стевал обменялись недоверчивыми взглядами, а Стюжень ухмыльнулся. В темноте видно, конечно, плохо, удивлённых глаз не различить, но за чем иным ты повернёшь голову к преданному и проверенном телохранителю? Зерабанн прикусил губу. Те трое — не самые пушистые звери во всей Хизане, и что-то не рисуются перед глазами двое зубастиков, способных перещёлкать трёх степных львов.

— Не верю. Дай поговорить с кем-нибудь из троих.

— Да запросто!

Откуда-то из дома прилетел знакомый голос:

— Это я, Вчар. Все живы.

— Их на самом деле двое?

— Да. Но уделал нас вообще один.

— Один? — разом, будто сговорились, повторили семеро и Дуртур.

— Один, один, — повторил тот, на крыльце. — Я уже старенький, хотя парочку поломаю, только щепки полетят.

— Чего вы хотите?

— Говорю же, потолковать.

— Выходите.

— Нет, зайдёшь ты.

— Вчар, один из них на самом деле старик?

— Да. Только к Дерабанну Зла таких стариков! Трела помнишь? Ну, который в рубке с густанаями голову сложил?

— Помню.

— А этот ещё больше. Будто дерево из земли выкопалось и по дому ходит. А ручищи — точно древесные корни.

— Оружие?

— Мечи. И корни.

Дуртур подумал счёт-другой.

— Старик, ты останешься в доме, второй выйдет, отдаст нам мечи, и вы отпускаете всех.

— Идёт. Принимай своё хозяйство.

Совершенно обычной походкой вышел Вчар, вывел Желну, потом вышли Бродр и Кернот. Семеро и Дуртур, сузив глаза, таращились на освещённый дверной проём. Сейчас, сейчас… Вышел тот, второй. Видно плохо, только очертания, но точно не великан и даже не дерево. Отдал мечи Керноту, и тот взял, если не робко, то с опаской точно.

— Всё? — вполголоса спросил Дуртур Вчара.

— Всё. Дед один.

— Милый не пугайся, они нам ничего не сделали, — Желна обняла зерабанна и шепнула на ухо. — Старый полуночник, мне кажется, лекарь. Посмотрел на меня и велел пить больше воды. И поменьше есть острого. А мясо выбросил.

Дуртур пошёл к дому. Его сопровождал Стевал с обнажённым мечом. Поравнялся с крыльцом, на котором сидел второй полуночник, скосил глаза. Видно плохо, к тому же этот, второй замотан в клобук, только ещё никому клобук не помешал говорить.

— Вот скажи, княжич, как будет по-вашему: «Где находится тайная темница Чарзара? Нам нужно выкрасть оттуда пять человек».

Дуртур понял только «Чарзар». Стевал, при первых звуках уже было занёсший меч для удара, замер. Зерабанн медленно, стараясь не выказывать испуга и напряжения, выдохнул, отсчитал ступени и вошёл в дом.

— Ты опять за своё, босяк?

— Я только спросить!

* * *

— Говори, старик.

А он на самом деле здоровенный. Дуртур смотрел на полуночника, как на диво-дивное, но одновременно «держать в руках» глаза и рот оказалось невозможно. Ну да, рот вовремя захлопнул, но глаза вырвались из-под опеки и сделались широки, точно блюдца. Лицо полуночника расписано синими узорами, борода длинная, густая и белая, волосы забраны под налобный ремешок, смотрит остро, будто в древесном стволе дупло, а оттуда, невидимый в темноте, зыркает филин. И да, на самом деле корни.

— Тебе привет от Ужега.

Дуртур помотал головой. Ослышался что-ли?

— От Ужега? Почему именно мне? Мы никогда не были друзьями.

— Говорят же: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь». Только я тебе так скажу: «Слова тоже, как птицы, в стаи сбиваются». Вот сказали двое в разных местах: «Чарзар заигрался», а словечки шасть — и в стайку слетелись.

— Первый Ужег, а второй, стало быть, я?

— Болтают, будто разум, что боги несли сыновьям Зимограсса, одному достался. И не старшему. По крайней мере так было до сих пор.

— Почему до сих пор?

— Ну кто в своём уме притащит беременной тухлятину?

— Она сама попро…

— Дурень! — старик постучал себе по голове костяшками пальцев. — Падаль — это грязь, так нешто нужно грязь в дом тащить, да ещё беременной под нос? У них же мозги набекрень в это время! Понимать надо!

Дуртур на какое-то время смутился: глаза дёрнулись, взгляд по полу протащил.

— Я не всегда с ней…

— И поэтому решил: «Подарю девчонке немного радости!» и притащил… тухлятину! Кому сказать, животы от смеха надорвут! И ладно бы только ты, так ведь и подруги притащили! Вы все безголовые что ли?

— Она же не ела, только нюх…

— Особо для княжичей повторяю: «Падаль — грязь!»

— Вы через подруг на неё вышли? — вдруг улыбнулся Дуртур.

— И через них тоже.

— Что это значит?

— Если твои близнецы сейчас войдут, они узнают торговца с площади.

Дуртур понимающе закивал, заходил по горнице.

— И чего ты хочешь? Ты ведь боян. Не полуночник. Я прав?

— Чарзар заигрался, — старик не ответил, только с нажимом повторил. — Миром эта затея не кончится. Величественного въезда в поверженное Сторожище не получится. То, что вы начали, в конце концов, перекинется и на вас. Запереть беду в рубежах Боянщины не выйдет.

Младший сын Зимограсса долго смотрел на старика, наконец кивнул.

— Ну допустим. А с чего ты взял, будто я против великой Хизаны от степей полудня до полуночного моря? Это моя родина, и я буду только рад, если Великая Дорога будет проложена.

— Эта Великая Дорога вам спать спокойно не даёт, — мрачно улыбнулся верховный. — А с недосыпу запросто перестать соображать. Даже умнейшим из вас.

Дуртур мерно ходил по горнице.

— Дорога из степей к морю — золотая мечта каждого хизанца, чтобы торговать с морей и не платить посредникам. Вам не платить. А уж в нас с братом этот долг вбивали с детства, и там, где обычные дети говорили, что мечтают