наоборот какая-то несуразная, меньше, чем должна быть при таких плечах. Двое высоких и гибких, один высокий и здоровенный, и к концу второго дня Сивый-таки углядел жиденькую тень единообразия у ближней дружины, при том, что справа у них разная, и одеты непохоже, и доспех у каждого свой, а вот поди ж ты: в навершия рукоятей мечей и кинжалов посажен жёлтый камень, не сильно блескучий, не сильно прозрачный и гранёный, не великан среди камней, но яркий и тёплый. На второй день узнали, что помимо главных ворот, ближники также выходят из малых, и то, чего боялись, как огня, сделалось былью.

— Еслибыдакабыть твою в растуда! — поздно вечером, уже «дома» Стюжень в сердцах расплевался направо и налево. — Тут ещё и вторые ворота имеются! Как их теперь отлавливать?

Безрод пожал плечами. Как-нибудь.

— Хорошо хоть наш молчит, да рот не разевает, — старик махнул головой в сторону хозяйского дома, где лежал Дасмэ и старательно болел. — Если бы и тут порвалось, уж не знаю, что делали бы.

А на четвёртый день, в самом вечеру, уже смеркалось — верховный как раз сворачивал торговлишку — из ворот резким, торопливым шагом на площадь вынесло близнецов. Почти дойдя до Стюженя, они заозирались каждый в свою сторону, ровно искали то, чего нет.

— Ну и где это искать?

— Дерабанн Зла побери этих баб! Всё у них не как у людей. Это уму непостижимо.

— Может разделимся? Быстрее найдём.

— Давай! Ты налево, я направо!

И когда левый уже было влетел в переулок, краем глаза он выхватил из набирающей силу темени странного вида торговца, который вот уже несколько дней высиживает на углу.

— Что у тебя?

— У меня?

— Что продаёшь, спрашиваю?

— Травы. Видишь ли, если у коровы…

Левый, не дослушав, ущипнул из горки перемолотых листьев, закинул в рот.

— Горчит… Тьфу, гадость!

— А должно кислить?

— Должно отдавать тухлятиной.

— Тухлятиной? — старик аж рот раскрыл в изумлении и не было в этом скоморошьего наигрыша ни на ягодку, а только всамделишная челюсть старика, упавшая наземь, в пыль. — Хотите лиходея пытать?

— Нет, старик, нюхаться это будет добровольно и с большим удовольствием.

И видя безумные глаза торговца с полуночи, левый, похлопал Стюженя по плечу.

— Не ломай голову, старик, ещё никому не удалось понять баб, тем более беременных.

И убежал.

— А я, глав дело, понять не могу, что он несёт, — уже придя домой, Стюжень рассказывал забавный случай Безроду. — Я хизанский-то знаю, но не до тонкостей. Говорит: «Фессель, фессель», а я про себя думаю — воняет где-то что ли? Жалуется он мне или где? Может быть, я грешным делом порты коричневым испачкал, да сам и принюхался, не замечаю? А это он тухлятину искал для какой-то беременной! Всё «фессель» да «фессель»! Сколько живу, такого ещё не встречал. Ну кислого хотят, сладкого требуют, то горького дай, но тухлятину…

— А ты его так и не спросил? — Сивый с надеждой выглянул на старика исподлобья.

— Что? — верховный в изумлении вскинул брови.

— Как найти потайную темницу Чарзара, чтобы выкрасть пять человек. Нам для благородного дела, должны же понимать.

Старик медленно закрыл глаза, поджал губы и закачал головой из стороны в сторону.

— Ещё раз заикнёшься про темницу Чарзара, чес слоф, за ухо оттаскаю и не погляжу на то, что ты воевода! Пока Жарик не повзрослеет, будешь с ним играть! Клянусь богами я это сделаю!

И швырнул в Безрода выстиранную рубаху, что попалась под руку. Рубаха прилетела прямо в лицо, на лету развернулась, одним рукавом обняла за плечо, другой рукав перекинула через макушку и повисла на голове, закрыв Сивому один глаз. Безрод фыркнул, ровно Тенька, со второго раза отбросил тканину с усов и, ухмыляясь, сделал страшные глаза. Вернее страшный глаз. Второго-то не видно за рубахой. Занавешен.

* * *

Уже глубоким вечером при свете маслянки Безрод сидел во дворе, чистил оружную справу, когда прибежала подружка хозяйки. Три дня приходила каждый день, глазки строила — так покажется, с другого боку нарисуется, но теперь лица на бедняжке не было: раскраснелась от бега, дышала с присвистом, тяжёлая грудь ходуном ходила и, едва влетев в ворота, она статями едва не снесла Сивого. Боян, пожав плечами, встал, приветливо кивнул и посторонился, пересев подальше к конюшне. Кессе что-то смущённо пробормотала по-своему, показала, дескать, я к Бирге, а когда хозяйка, ровно почуяв что-то, сама выскочила во двор, поздняя гостья затараторила так быстро, что Сивый только брови удивлённо вскинул: а где у них тут заканчивается одно слово и начинается другое? Неужели боянская речь на сторонний взгляд тоже как связанная в кольцо верёвка — длится и тянется, и не поймёшь, где начало, где хвост? Кессе что-то встревоженно причитала, показывая рукой куда-то на восток, а Бирга только рот прикрывала, удерживая в себе бабьи крики. Наконец, обе выскочили за порог, впрочем, жена Дасмэ быстро вернулась, скороговоркой сказала что-то Сивому, показав на дом, и умчалась, на этот раз безвозвратно.

— Пригляжу, пригляжу, — кивнул Безрод, отставил справу и, заглянув в конюшню, бросил Стюженю. — Я скоро.

— Дело-то молодое, можно и не скоро, — спросонья буркнул старик и повернулся на другой бок. — Гляди только, чтобы ревнивый муж не застукал.

— Дело делом, но про здоровые потребности забывать не след, — утром старик, масляно улыбаясь, плеснул Сивому в лицо с двух рук. — К бабе ходил?

— Ага, — Безрод открыл глаза, потянулся, встал.

— Ну что сказать, — верховный развёл руками. — Сволочь! Сволочь как есть!

— Не прибедняйся, — Сивый пригладил лохмы. — Уж на одну молодку тебя как пить дать хватит. Вон как по деревьям скакал!

— Да хватит-то хватит, но сволочь ты не поэтому.

— А почему?

— А никогда не бываешь заспан, — Стюжень состроил рожу заспанного: сощурил глаза, нелепо морщился, кривил рот. — Свеж, подлец, как яблочко наливное.

— Яблоки для нас всё, правда, дедушка?

— Правда, внучок, — буркнул старик, зачерпывая ладошками-заступами из ведра, — Я вот тебя, пострел, с утра-то и умою! Давай, хвастайся, кто такая. Титьки большие?

— Да чего хвастаться, деда, — Безрод зачерпнул из ведра сам, с наслаждением нырнул в ладони. — На лицо красивая, а титьки против моей — тьху. Да ещё дура.

— Дура?

— Ага. Как найдёт на неё, начинает блажить, аж глаза вылезают. Орёт: «Фессель, Дуртур, фессель!»

Стюжень так и замер с ладонями, полными воды. Уже сквозь пальцы сочилось, бежало на сапоги, а старик всё смотрел на Безрода, даже не моргал. Да что не моргал — верховный дышать забыл.

— Нашёл? — прошептал он на излёте дыхания. — Нашёл?

— Ну, если только беременные страдалицы по тухлятине не сбиваются тут в косяки.

— Как отыскал?

— Вчера Кессе к хозяюшке прибежала. Что-то лопочет, аж горло выскакивает. Ничего не понимаю, но «фессель» звучало через раз. Они на улицу, я за ними.

— И?

— Дуртур её в домишке поселил, на отшибе, соседей — никого.

— Ну?

— Наши две, видать, её подруги сызмальства.

— Ну? Да что из тебя каждое слово тащить приходится? Старое решил вспомнить, бирюк?

Сивый тяжело вздохнул, усмехнулся, виновато развёл руками.

— Вчера ночью к мяснику вломились, мало с ложницы не подняли. Догадаешься, зачем?

— Тухлятинки прикупить?

— Ага. Я их мог и на перестрел отпустить. По запаху нашёл бы. А знаешь, как несли?

— Как?

Сивый отставил правую руку вперед, левой зажал нос и зажмурился, отвернувшись.

Старик расхохотался.

— Это ж как на падаль должно было пробить, чтобы вся Хизана узнала? И мужу плешь проела, так, что тот дружинных на ноги поднял, и подругам пожалилась.

— При ней всегда трое.

— Семь плюс три от начала времён десять, — кивнул старик. — Вот почему последних троих никак отловить не могли. Они при ней состоят и меняются никак не чаще раза в четыре дня. Значит, говоришь, вчера его там не было.

Сивый покачал головой. Не было. Старик щёлкнул пальцами.

— Появится. Беременная баба — снедь особая, иных за уши не оттащишь.

Безрод едва заметно усмехнулся, опустил взгляд на рубаху. Верна сама вышивала, никому не доверила. Благоверная бывала иной раз тёплой, в другой раз горячей, а когда Снежка носила, и вовсе кипяток по жилам струился, и в глаза смотрела так, думал собственные гляделки лопнут. В один из дней сдуру порезалась, так стол едва не воспламенился, когда красным извозила. Чуть пар не пошёл, да палёным деревом чудом не запахло. Был бы стол живым —