пристали к Скалистому в самом вечеру — уже солнце садилось — и стояли на всём причале одни-одинёшеньки.

— Так-то оно так, но в прошлые разы ты в торговом поезде ходил. Чего сейчас-то один?

— Так вышло, — купец неопределённо покрутил ладонью. — Досматривать утром будешь?

— Ясное дело! — Тычок от возмущения едва не поперхнулся. — Стану я в темноте со светочем или с маслянкой по ладьям лазить!

— И это правильно! — хохотнул Спесяй. — Одна горящая капелька масла, бывало, целые ладьи пожирала.

— Своди дружину на берег. Оружие не брать! После бани да вечерни загоняй обратно на корабли.

— Да знаю. Эй, Грюй, своди дружину на берег, — Спесяй, приложив руки ко рту, бросил крик вниз, на пристань. — Оружие оставить на ладье! Тут есть, кому охранять!

Там, на кораблях в темноте кто-то оглушительно свистнул, и по мостку раздался дробный топот.

— Айда за мной, — сегодня на купеческий черёд заступил Вороток, его выпала обязанность отвести вновьприбывших в гостевую избу.

— Говорят, и банька будет? — предводитель охранной дружины запросто облапил Воротка за плечо, на что дружинный с усмешкой покосился, но дёргать плечом не стал.

— Нешто оставишь морехода без бани? Поди море-окиянской мороси у каждого внутрях по ведру болтается, соплями из носу лезет.

Ну… ведром больше, ведром меньше… тот, кого Спесяй назвал Грюем, улыбчиво повертел пятернёй. Пока вёл в гостевую избу, Вороток всё зубы сжимал, старался не обернуться, да не бросить на воеводу спесяевских завистливый взгляд. Нет, всё-таки мир устроен богами несправедливо. Одним и рост отпущен такой, что глядит сверху вниз и плевать ему на всё, у одних и лицо слеплено так, что даже парням трудно взгляд отвести, всё завидки берут, почему у тебя не такой подбородок, не такие губы, не такие глаза, чтобы девки сами проходу не давали. Тут уж точно не дают. И плевать, что рубец лицо расчертил от середины лба, через уголок глаза на шею, мимо уха. И кудряв, зараза, а те кудри аж до шеи вьются, и шея у спесяевского широченная, и сам крепкий, да ладный, и сходу угадывается в нём ратный навык, будто на лбу написано: «Меч-кладенец, девки становись в очередь». Давеча Тычок женитьбу в этом году предсказывал, а как тут женишься, если сам торчишь на Скалистом денно и нощно, да ещё кругом такие Грюи вертятся, дорогу переходят. Ладно, ладно… нет на острове свободных девок, чай не деревня всё-таки, но если бы были, этот все взгляды на себя утянул бы. Что сказать? Сволочь.

— Эк ты, братец, вздыхаешь тяжко. Служба в тягость?

— Служение не может быть в тягость, а что вздыхаю — так сам дурак.

— Накосовертил дел?

— Да всякое бывает. Вон, изба стоит, видишь? Размещай своих там, пойду насчёт бани подсуечусь.

— Братва, слушай меня, — зычно громыхнуло над ухом Воротка, — занимаем гостевую дружинную избу, потом баня. На бражку не налегать! После каши обратно по ладьям!

Всё-таки боги несправедливы. По всему выходит, что во всём мире одному тебе досталось лицо круглое и стать обыкновенная, и даже голос у Грюя ого-го! Хотя… никогда себя со стороны не слышал, болтают, будто для других твой собственный голос — вовсе не то, как его слышишь сам. Интересно, как это поняли? Кто-то раздвоился, встал в сторонке и послушал сам себя? Ворожские штуки, наверное. Отойдя шагов на полста, Вороток, почитай уже из лесу, крикнул:

— Бражка будет за вечерней! Обопьётесь!

И долго ловил эхо. Ну как? Внушительно выходит или пискляво, навроде лица и стати?

— Приходи, Вороток, накатим по чарочке!

Зар-раза! Ровно гром громыхнул, густой, сочный. Поди ещё поёт так, что у девок подолы сами собой заворачиваются, и текут русые, чернявые и белявые, ровно волчицы. А ничего, в песнярском деле против воеводы даже этому не сдюжить. Да и в остальных тоже. Знай наших!

Дверь гостевой дружинной избы отворилась, и на порог выкатился малец со светочем.

— Дядька чуженевич, изба прибрана, лавки застелены, если что надо, говори сейчас. Мигом обернусь.

Грюй медленно опустил светоч, и едва огонёк блеснул в иссиня-голубых глаза мальчишки, воеводу пришлых будто оглоблей приложило: он раскрыл рот, дышать забыл и наглухо закупорил собой вход.

— Чего там замерли?

— Давай, входи по-одному!

— Эй, голова, не спи!

Счёт-другой Грюй с лёгкими воевал, всё выдохнуть не мог. Наконец сподобился, и в том слове скрежета зубовного вышла добрая половина.

— Ты чей такой?

— Воеводский я. Жарик. Безрода сын. Его в Сторожище Ледобоем кличут.

И умчался, порскнув меж воями, ровно уж. Рубцеватый отошёл в сторону, пропуская своих внутрь, а сам всё смотрел вослед мальчишке, шаря десницей по левому боку, там, где обычно висел меч.

* * *

Вечеряли все вместе: пришлые и дружина, те, кто вышел свободен от службы. Как и было обещано, брагой хоть залейся.

— Дурак ты, Спесяйка, а к ворожцам не идёшь! Может вправили бы умишко на место!

— Чего это я дурак?

— А того, — Тычок постучал по купцову лбу костяшками пальцев. — Много ладей заметил на причале? Наверное, торговля течёт, как половодная река, выходит из берегов, да? Золота, небось, наменял столько, аж ладьи брюхом дно скребут, да?

— Сколько наменял, всё мое!

Спесяй, качался на лавке, гляделся в днище чарки, оттого и слова выходили глухими и елеразличимыми.

— Подыхает торговля! — егоз приложился кулаком по столу. — А я тебе говорю, подыхает! Давеча из Сторожища приходили, припас подвезли. Так на Большой земле кое-где гуляй поле! Народ вымирает целыми деревнями, хлеба в цене до небес взлетели!

— А говоришь, торговли нет, — Спесяй пьяно икнул. — Хлеб нынче дороже золота! Знай, наяривай круг за кругом, туда-сюда, туда-сюда.

— Дурень, — Тычок в сердцах плюнул. — Нынче пахарь дороже и золота, и хлебов! Хлеб на след год вырастет, а пахарь тебе не мышь — десятками не плодится. Пахать некому! Ты-то золота наменяешь, за моря навостришься, да там хлеба и налопаешься, в дверь не войдёшь. А бояре, знаешь, до чего додумались?

— До чего? — булькнул брагой купец, стрельнув глазами поверх чарки.

— Пахарей друг у друга на след год выменивают. Внаём сдают-берут целыми деревнями. Смекаешь, что это значит?

— Ну… — булькнул Спесяй.

— Колёса гну! Где наём, там и купля с продажей! И горбатиться хлебоделам от рассвета до рассвета. Иначе ту прорву пахоты не поднять! Народу-то убыло!

— Ну и что?

— Нет, я тебя самолично к Стюженю сволоку! — Тычок погрозил купцу пальцем. — Раз не понимаешь, что хлебное место пусто не бывает! Где своих нехваток, там чужих достаток…

— Свои, чужие, — купец пьяно икнул и, глядя в никуда, махнул рукой. — Мне что одни — рыло, что вторые — морда.

— Сам ты морда! Беды на пороге встали, в ворота стучат, в гости ломятся, а этому хоть бы хны! Ты хоть знаешь, о чём в Сторожище шепчутся?

— О чём?

— Что это Безрод всему виной. Мол, это он нечисть породил и в город запустил. И ведь не один-двое по углам шепчутся — весь город с ума сошёл! Ох, чую, враг поработал!

— А вдруг на самом деле он?

— Кто? Безродушка? Болтай, да не забалтывайся! Вот погоди, начну я завтра досмотр…

— Эй, эй, полегче! — Спесяй мало не подавился, но уж поперхнулся точно. — Полегче!

— Эк ваш старик крутенек! — воевода спесяевских вполголоса гоготнул, наклонившись к Воротку.

— Дед на перестрел вглубь земли зрит.

— А вообще мне нравится у вас. Дело поставлено здорово. Пожалуй, на след год, если пойдёт всё ладно, поднаймусь к Спесяю надолго. Одна радость у вас гостевать.

— Безрод ставил дело, — не без гордости бросил Вороток. — Он сам тутошний. Сызмальства на Скалистом.

— А где воевода? Я бы поручкался.

— Да нет его. Особый наказ ему вышел от князя. В походе, стало быть.

— Ну, как говорится, дело гибнет под копытами коня. Только…

— Что?

Грюй скривился в сомнении, развёл руками, поиграл плечищами.

— Да понимаешь, насколько я гляжу, хлипенько тут всё. Не дайте боги, набег на Скалистый, что тогда? Ты бы успокоил, мне ведь на Спесяйкиных ладьях сюда и дальше ходить. Всяк за свою шкуру дрожит, а разве я рыжий?

— Пей спокойно, — усмехнулся Вороток. — Отобьёмся.

— Точно? Отобьётесь? Застава-то крепенько стоит?

— Крепко, не переживай.

— Малец у воеводы бойкий. Знатный выйдет помощник отцу.

— Да, он у нас бедовый. Эй, Жарик, поди сюда!

Мальчишка встал перед воями, ровно из-под земли вырос — глаз не уследит.