Этой ночью им тоже не пришлось долго спать. Мы встретились снова в Бич-Хаусе на традиционном ужине с барбекю за двое суток до старта… в восемь утра. Каждый из нас мог пригласить еще четверых прошедших медобследование гостей, так что собралась немалая толпа. На самом деле нас оказалось даже больше, чем нужно: пока нас представляли друг другу, ушла масса времени. К тому же гости страстно желали сделать фотографии во всех возможных сочетаниях: просто экипаж STS-36, экипаж с женами, экипаж с родителями. Все это делалось на площадке вне помещения, и не меньше миллиарда невидимых насекомых также хотели быть запечатленными на снимках. Фотографирование приходилось прерывать, пока мы хлопали друг друга и приплясывали, смахивая их. Ну и с неизбежностью возникали ситуации, когда мы позируем для одного снимка, перестраиваемся для следующего, и в этот момент какая-нибудь бабуля кричит: «Ой, я забыла снять крышку с объектива. Надо повторить!» Или: «Мне нужно сменить пленку, подождите!» Или: «Ой, я забыла камеру тети Бетти внутри. Подождите, я ее сейчас принесу!» Все это время я думал: «Какая же ерунда!» Чужая родня выводила меня из терпения, и, не сомневаюсь, другие астронавты думали то же самое, когда моя мама выходила на огневую позицию и начинала шарашить своей камерой. Я хотел просто остаться наедине с мамой, детьми и Донной. Я не хотел тратить это время на разговоры ни о чем с людьми, которых никогда не видел прежде.

В перерыве между фотосъемками я увел своих на берег. С Донной мне еще предстояло встретиться, так что я посвятил это время матери и детям. Они были уже достаточно взрослыми, чтобы их допустили в Бич-Хаус после осмотра у летного врача. Как и в два прошлых раза, я был с ними честен в том, что касалось рисков. Я не говорил об опасностях, но и не рисовал потемкинских деревень. После гибели «Челленджера» я был еще более уверен в том, что должен держать их в курсе. Я слышал о том, что один из старших детей, наблюдавших с крыши LCC за гибелью «Челленджера», закричал: «Папочка, ты же говорил, что этого не может случиться никогда!» Я хотел, чтобы мои дети и мама знали, что это может случиться, и были, насколько это возможно, готовы.

Глядя на детей, я испытывал отцовскую гордость. Пэту оставалось отучиться всего несколько недель в Университете Нотр-Дам. Он получал военную стипендию и после выпуска должен был пойти служить в ВВС в звании второго лейтенанта. Он вырос настоящим лидером и к тому же был очень остроумен. Друзья, которые знали Пэта и меня, часто шутили: «Яблоко от яблони недалеко падает». Они были правы. Во многих отношениях Пэт был моим клоном, за исключением того, что был очень хорош собой. Зато у нас одинаковый дефект зрения. Как и меня, его не допустили к пилотской подготовке. Я пытался звонить нескольким знакомым генералам, надеясь, что они знают способ сделать для Пэта исключение, но к этому моменту Берлинская стена пала, наступил вечный мир, в ВВС оказалось слишком много пилотов и т. д. и т. п. Все, что я слышал, – отговорки. Но я не остановился на этом. Катастрофа «Челленджера» показала мне, что мертвые астронавты пользуются большим престижем, чем живые. Вдов астронавтов утешали президенты и предлагали звонить, когда им что-нибудь потребуется. Если мне суждено погибнуть в этом полете, я попытаюсь использовать свою посмертную известность, чтобы все-таки пробить Пэту дорогу к подготовке на летчика. Поэтому до отлета из Хьюстона я написал письмо на эту тему одному из коллег по набору TFNG, полковнику ВВС США Дику Кови: «…Я хочу поблагодарить тебя за заботу о Донне и о детях. Я всегда ненавидел бумаги и думаю, что в случае смерти их требуется больше, чем когда-либо… Я попросил Донну передать лично президенту желание Пэта служить своей стране в качестве летчика. Ты можешь передать генералу Уэлчу[171], что он получит указание сверху и, быть может, захочет сыграть на опережение и подписать рапорт Пэта прямо сейчас…» Я оставил письмо Донне с инструкцией передать Кови в случае моей смерти. (Исправляемые дефекты зрения не влияют на безопасность полета – многие военные летчики носят очки, – и в прошлом для офицеров, носящих очки, делались исключения и их допускали к летной подготовке.) А до этого я уже попросил Кови еще об одной услуге: «Если я погибну в этом полете и от моего тела останется хоть что-нибудь, я не хочу, чтобы аутопсию делала женщина-врач из нашего отдела. Я боюсь, что они отплатят мне за все мои сексистские шуточки и расскажут всем, что у меня был маленький пенис». (Наглая ложь!) Кови от души посмеялся над этой просьбой, но пообещал принять мое желание к сведению.

Эми, сестра-двойняшка Пэта, была уже замужем и жила в Хантсвилле, в Алабаме. Мне не нужно было писать никаких прошений в ее пользу. Эми была счастливой женой и мечтала заниматься домом и детьми. Я лишь недавно научился принимать ее такой, какая она есть. Как это обычно бывает у склонных к навязчивым идеям отцов-астронавтов из Вест-Пойнта, я пытался слепить из нее собственное подобие, и многочисленные неудачи разочаровывали меня. Я хотел, чтобы Эми окончила колледж, но она ушла оттуда после первого же семестра. Я хотел, чтобы Эми имела профессию, делающую ее финансово независимой, если вдруг потребуется, но она ее так и не получила. Донна внушала мне: «Она милая, добросердечная молодая женщина. Эми не хочет быть тем, чего хочешь от нее ты. Тебе просто нужно это признать». В конце концов я согласился и радовался за нее.

Лауре было уже 19. Она училась на первом курсе Университета Де Пола в Чикаго, выбрав ту самую специальность, от которой отец-астронавт из Вест-Пойнта должен был прийти в бешенство: театральное искусство. Лаура хотела стать актрисой. Но теперь у меня уже был опыт борьбы со старшей дочерью, и я принял мечту Лауры и с энтузиазмом поддерживал ее. Я знал, что в большинстве случаев театральное образование оборачивается должностью официантки, но это была ее мечта – и как человек, прошедший сходный путь за почти недосягаемым призом, я не хотел разубеждать ее.

Гуляя с детьми по берегу, я остро почувствовал скоротечность жизни. На память пришли строчки из арии «Восход, закат» в мюзикле «Скрипач на крыше». «Это и есть та девочка, которую я носил на руках? Это и есть тот мальчик, с которым я играл?» Казалось, еще вчера я бежал рядом с велосипедом, когда дети впервые катались на нем без дополнительных боковых колес. Теперь рядом со мной шли взрослые люди, которым совсем в недалеком будущем предстояло делать то же самое уже со своими детьми. Как же быстро летят годы…

Я многое пропустил за это время, и все во имя карьеры. Сколько раз я уходил на службу, когда дети еще спали, и возвращался, когда они уже были в кроватях? Сколько прошло вечеров, когда у меня не было времени поиграть с ними, потому что нужно было срочно делать домашние задания? Сколько дней рождения мне пришлось пропустить? Даже считать не хотелось. Я был хорошим отцом, но не лучшим в мире. Я пропустил многое, чего уже нельзя вернуть. Эти мысли усиливали мою решимость покинуть NASA. Не так уж много лет было впереди, чтобы остаться в памяти детей и будущих внуков. Мне было уже 45 – я входил в средний возраст, достаточно было взглянуть в зеркало. На поясе намечалось «запасное колесо»», а ниже все выглядело, как в период полового созревания, а может, просто волосы поредели; я подозревал последнее. Мне оставался всего 21 год до того возраста, в котором умер отец, и 30 – до средней продолжительности жизни. Конечно, с учетом предстоящего старта шаттла все эти годы впереди были лишь гипотетическими. Два дня до старта могли обернуться и двумя днями до смерти. Поэтому теперь я старался запомнить своих детей, когда они стали взрослыми – сильными, здоровыми, привлекательными, когда их глаза и сердца устремлены в далекое будущее.