Вернулись 31 июля и стали собираться в Москву. Полиция была в курсе, но не мешала. «Самодержец времен Пушкина только пальцем шевельнул бы, и я оказался бы в Сибири; его отец и дед поступили бы так же. Вам говорят, что все письма от иностранцев вскрываются на почте. Ну и пусть, в то самое время, когда на мой приезд обращены все взгляды и, особенно, взоры полиции, я пишу это письмо, попросту сдаю его на почту… Оно или будет вскрыто, или внушит к себе уважение. В любом случае я продолжу мое путешествие так же спокойно и так же безмятежно, как если бы я находился в Англии. Вот что такое новый император, новая полиция, новая Россия». В архивах 3-й экспедиции Третьего отделения С. Н. Дурылин разыскал заведенное 18 июля за номером 125 «дело» Дюма: «На многих листах обозначено „секретно“, „доложено Его Величеству“». Князь В. А. Долгоруков, шеф Третьего отделения, разослал предписания в Москву, Нижний Новгород и Одессу: «Г. начальнику 2-го округа корпуса жандармов. Известный французский писатель Александр Дюма (отец), прибыв из Парижа в С. Петербург, намерен посетить и внутренние губернии России, для какой цели собирается ехать в Москву. Уведомляя о сем Ваше превосходительство, предлагаю Вам во время пребывания Александра Дюма в Москве приказать учредить за действиями его секретное наблюдение и о том, что замечено будет, донести мне в свое время». Такое же предписание было послано в Тифлис кавказскому наместнику князю А. И. Барятинскому.

1 августа свадьба Хьюма, 3-го Дюма и Муане выехали в Москву, 4-го их встречал экипаж Нарышкиных. На их даче (в Петровском парке) Дюма прожил до 7 сентября. Начальник 2-го округа Корпуса жандармов — Долгорукову: «…многие почитатели литературного таланта Дюма и литераторы здешние искали его знакомства и были представлены ему 25 июля на публичном гулянье в саду Эльдорадо, литератором князем Когушевым, князем Владимиром Голицыным и Лихаревым, которые постоянно находились при Дюма в тот вечер; 27-го же июля в означенном саду в честь Дюма устроен был праздник, названный ночь графа Монте-Кристо… В тот день, в честь Дюма, князь Голицын давал обед и оттуда прямо Дюма приехал на праздник в Эльдорадо; в этот вечер с ним были двое Нарышкиных, живописец Моне и мадам Вильне, сестра бывшего в Москве французского актера, которая, как говорят, постоянно путешествует вместе с Дюма. (Никакая Вильне с ним не путешествовала. — М. Ч.) Праздник в саду Эльдорадо настолько удался, что 30 июля был повторен… В семействе Нарышкиных, где жил Дюма, его очень хвалят, как человека уживчивого, без претензий и приятного собеседника. Он имеет страсть приготовлять сам на кухне кушанья и, говорят, мастер этого дела. Многие, признавая в нем литературные достоинства, понимают его за человека пустого и потому избегали, или сдерживались при разговорах с ним, опасаясь, что он выставит их в записках и будет передавать слышанное от них вопреки истине…»

Кремль при луне, Царицыно, Коломенское, Измайлово, Воробьевы горы: «Каждый камень, каждый исторический крест получил от меня воздаяние должного или молитву». К Бородину Дюма приехал 7 августа, потом гостил в селе Ильинском, имении генерала А. К. Варженевского, был в Спасо-Бородинском монастыре (женском), где, как вспоминал литератор Илья Александрович Салов, общался с некими сестрами Шуваловыми, которые заявили, что Москву сжег Наполеон, и Дюма «чуть не кричал, доказывая, что Наполеон смог бы остановить французов от такой грубой и пошлой ошибки, так как гением своего ума не мог не предвидеть, что под руинами Москвы неминуемо должна была погибнуть и его слава, и его армия…». 10 августа обратно в Москву, 26-го Дюма встретился с Ростопчиной, 30-го обзавелся переводчиком, студентом Московского университета Калино, личность которого точно не установлена, хотя Буянов предпринял титанические усилия. Был Александр Иванович Калино, родился в 1835 году, окончил юридический факультет в 1862-м и сразу умер; свидетельств его общения с Дюма нет. Был Николай Владимирович Калино, родившийся в 1839 году, дальний родственник первого, в 1858-м зачисленный на первый курс физико-математического факультета: неясно, куда он потом делся, но переводчиком Дюма, видимо, был он, так как первый успел послужить в армии и Дюма, вероятно, упомянул бы об этом; кроме того, старший Калино был гуманитарием, а о своем Калино Дюма пишет как о юноше, интересовавшемся лишь цифрами: «Калино опускал голову, узнавал, сколько жителей в городе, на какой реке стоит, в скольких лье от Москвы, сколько домов сгорело в последнем пожаре, и сколько в городе церквей. Калино был рожден для статистических отчетов».

7 сентября с Нарышкиными поехали в Сергиеву лавру, потом в Вифанский монастырь, 9-го в село Елпатьево, имение Нарышкиных во Владимирской губернии. Из донесения: «Во время пребывания Дюма во Владимирской губернии ничего предосудительного за ним не замечено. Полковник Богданов». Предосудительны были только мысли: «Россия может прокормить в 60–80 раз большее число жителей, нежели она имеет. Но Россия останется малонаселенной и незаселенной, пока будет в силе закон, запрещающий иностранцам владеть землей…» В деревне нравилось, охотились, хотел еще задержаться, но, чтобы попасть на Нижегородскую ярмарку, надо было сесть на пароход в Твери 13 сентября. Отплыли — описывал каждую остановку, первое, что поразило, — село Троицкое-на-Нерли, «вольная деревня»: «Судя по внешнему виду, неоспоримый факт, что Троицкое-на-Нерли куда чище, богаче и более счастливо, чем каждая из рабских деревень, что я повидал». (До 1764 года Троицкое-на-Нерли принадлежало Переславскому Данилову монастырю, а с упразднением монастырских вотчин здесь поселились вольноотпущенные крестьяне помещицы Куманиной, потом село стало торговым центром.) Углич — тут, разумеется, о Годунове, Молога, Романов (Тутаев), Переславль-Залесский (Муане сошел на берег один, но Дюма его допросил и составил отчет об истории города), в Ярославле на пароход села княгиня Долгорукая, занимались Лермонтовым, прибыли в Нижний 23 сентября — ярмарка уже закрывалась. «Есть только одна возможность вообразить кишение, от которого шевелились речные берега, — вспомнить, что творится на улице Риволи в вечер фейерверка». У Дюма было письмо к Н. И. Брылкину, управляющему конторой пароходного общества «Меркурий», тот сказал, что гостя примет губернатор Муравьев.

«— Он из Муравьевых, которые вешают, или из Муравьевых, которые повешены? — спросил я, смеясь.

— Он из тех, которые повешены».

А. Н. Муравьев, осужденный по IV разряду дела о декабристах, был губернатором после возвращения из ссылки (с 1856 по 1861 год); при нем чиновником особых поручений состоял Иван Анненков, Дюма воспринял это как прекрасный сюрприз и не заметил, что Анненковы его терпеть не могут; там же встретил Н. Н. Карамзина, сына историка, пробыли три дня, дальше в сопровождении И. П. Грасса, служащего Брылкина, в Казань — пробыли неделю, жили у тамошнего управляющего «Меркурия», ярмарки, Кремль, университет, пили чай с ректором О. М. Ковалевским («Университет в Казани — как все университеты: библиотека в 27 000 томов, которых никто не читает; сто двадцать четыре студента, которые занимаются как только возможно меньше»), подарки, обеды, охота. В провинции люди были к Дюма куда доброжелательнее, он наивно хвалился, что почти не тратил денег: «В турне протяжением 4 тысячи лье я израсходовал за 10 месяцев, которые оно длилось, немногим более 12 тысяч франков, включая примерно 3 тысячи на покупки». Львов — Долгорукову, 21 октября: Дюма «в течение своего пребывания в Казани… не посещал никакого общества высшего круга… посещал дом полковника Жуковского, управляющего Казанскою комиссариатскою комиссией… и часто по целым дням пребывал в семействе подполковника инженеров путей сообщения Лан (начальник I отдела окружного правления путей сообщения Ф. И. Лан. — М. Ч.)… сделал визит г-же начальнице Родионовского института, которая визитом этим осталась весьма недовольна, как по причине весьма неопрятного одеяния, в котором Дюма к ней приезжал, так и по причине неприличных выражений его, употребленных им в разговорах с нею. Вообще Дюма в Казани не произвел никакого хорошего впечатления. Многие принимали его за шута по его одеянию, видевшие же его в обществе — нашли его манеры и суждения общественные вовсе не соответствующими его таланту писателя». Пометка Долгорукова: «Доложено Его Величеству». Вот у его величества других забот-то нету…