первую минуту я подумал о Тане. Она ведь там, в районном городе, вот когда увижу ее. Сама судьба благоволит мне. Но тут же и призадумался, когда дошло до меня значение вызова. Посылая в газеты заметки, пробуя писать, я никогда и не помышлял о работе в редакции: где мне с моим образованием!

Не забыл я еще о портновских неудачах. Не спасли даже парижские журналы. А в газете куда, поди-ка, потруднее да посложнее все.

— Ты что — вроде как не рад? — спросил Яковлев.

Пришлось открыться в своих сомнениях.

Яковлев торопливой походкой прошелся взад-вперед и, став лицом к лицу со мной, сказал:

— А думаешь, я не старался побороть своих хозяев, когда гнул на них хрип? Старался, да еще как! Но один в поле не воин. Что у меня, батрака, было? Руки, рабочие руки, а все остальное — у хозяев. У них и тягло, и разный инвентарь, и семена. Что я один мог? Так и у тебя получилось. Журналы! А швейные машины у кого? У кого тугой кошелек? Куда уж тертый мужик был Федор Луканов, а тоже не сумел выйти в люди — ни в портновстве, ни в крестьянском деле. Он ведь тоже все в одиночку ладил. Да и время было еще не то, до коллективности всерьез не доходили. Сообразил? В редакцию ты придешь, как в колхоз — там тоже коллектив. А коллектив в обиду не даст. Ну, понял меня?

— Кажется, да, — прошептал я, благодарно взглянув на Сергея Сергеевича за его простые, участливые слова.

Потом я заглянул на подпись в бумажке: редактор Н. Н. Бахвалов. А ниже увидел приписку, сделанную чьей-то другой рукой: приезжайте, не страшитесь, не боги горшки обжигают.

— Редактор просит не препятствовать, — помолчав, добавил председатель. — Понимаешь, колхозного согласия просит. Вот ты какая важная персона! — Он улыбнулся, чуть обнажив прокуренные зубы. — Но давай сам решай. Жалко отпускать тебя, замены-то никакой. Но вижу: любишь ты писать, и ладно выходит у тебя. Невелик, правда, я ценитель печатного слова, а кое-что понимаю. Так что думай и решай!

Сунув под мышку портфель, он заспешил по своим делам.

А я еще стоял, держа в руках редакторское письмо, и глядел на приписку, которая тоже вызывала надежду. Кто знает, может, другие лучше, чем я сам, увидели мое призвание. А если они ошибаются, если и там ничего не получится?

Ко всему прочему мне жалко было расставаться с родным, своим от былинки, от тропинки на земле до бездонного неба Юровом, с закадычными дружками, с председателем, настоящим вожаком.

Спросить совета у Алексея? Кто-кто, а он-то соприкасался с газетным делом. Но далеко сейчас Алексей!

Вечером зашли ко мне Демьян Дудоров и Фрол Горшков. Горшкова я давненько не видел — уезжал он в лес заготовлять бревна для будущей электростанции. От его широкого заветренного лица, ото всей коренастой фигуры пахло лесом, смолой, хвоей. Подавая мне сводку о заготовленном лесе, Фрол кивнул:

— Запиши на приход. — И, усаживаясь на скамейку, завертывая толстыми пальцами самокрутку, сообщил, не скрывая радости: — Борзо мы, паря, поработали, пожалуй, первый раз так-то. Мороз трещит, а нам хоть бы те что. А почему, думаешь? — всем крупным корпусом повернулся он ко мне.

— Тебе, Фрол Степанович, наверно, видней было.

— По-своему, по-партейному (он нажал на это слово «по-партейному») я так скажу: знали, для какой надобности топором махать. Покойный Топников Максим Михайлыч все толковал про них, ну как верно-то назвать…

— Про идеи, — подсказал Демьян.

— Вот-вот, про ленинские идеи, — подхватил Фрол. — Если, слышь, все их поймут, то и в крестьянском люде всеобщий подъем настанет. Вот оно, поняли. Тебе и колхозы, и всякая другая новизна. Валил я лесины, а сам думал о свете. Погоди, Кузьма, заживем мы здесь что надо. Одно меня беспокоит: какая-то сволочь муторится еще в округе, опять слушки поганые распускает. Дескать, недолго будут ласкать мужика, для заманки, мол, это, а как все обобществят, вплоть до курей, и оставят его голеньким.

— Да такие сплетни уже были, — сказал я.

— Были. А, видно, плохо мы перешибли их. Ты бы того, опять в газету. Напишешь?

— О попах тоже надо, — подсказал Демьян. — Сегодня, слышу, бабы долдонят: батюшка-де с амвона возвестил о какой-то всесжигающей хвостатой звезде, которая будто бы оторвалась от небесной тверди и летит к нам, чтобы выжечь всю землю, распаханную железными чудовищами. Считайте — тракторами. Каково замахнулся чернорясый? Во что церковь превращает?

— А-а, — сжал кулак Фрол, — прихлопнуть бы их, и дело с концом. Все время они сбивают людей с толку.

— Этак нельзя, — возразил Демьян. — Без ведома и согласия верующих не прихлопнешь. По-другому надо: неправое поповское слово надо перешибить нашим, правым. К тому я и про заметку сказал. — Подсел ко мне, заглянул в глаза. — А ты, слышно, отчаливаешь от нас?

Отрицать не стал, сказал, что вызывают.

— Не езди! — категорически отрезал Демьян. — Как, Фрол, не отпустим?

— Не знаю, голова, — не сразу отозвался Горшков. — Сам я, ты ведаешь, немало поездил по белу свету со своим плотницким топором, и не без пользы: других и себя лучше познал! А принесет ли ему пользу инструмент, — он указал на перо, — пусть лично спытает.

— Дипломат! — покачал головой Демьян. — Для чего же ты все про здешние блага ему толковал да про эти сплетни?

— А для того, чтобы он не забывал помогать своей «Борьбе» оттуда…

На другой день пришло письмо от Тани.

— Гляди-ка, не забывает тебя Танюшка, — говорила мать, передавая письмо. — Хорошая она, ладная девушка. Ехал бы уж туда. А о колхозе, о нас что теперь беспокоиться? Сообща проживем!

Все одним разом решила мать.

Кто есть одержимые?

— Откуда?

— Из Юрова. А ты?

— Я с железки[3].

— Значит, вместе будем начинать?

— Похоже.

В один день и час появились мы с Борисом Бурановым в редакции. Пришли рано, впустила нас рябая, с подоткнутым подолом женщина, убиравшая помещение, которое состояло из большой квадратной комнаты и коридора с умывальником у входа. Низкие окна, опустившиеся чуть ли не к самому тротуару, слабо пропускали свет. Пахло краской, должно быть, недавно тут был ремонт. Из окон виделись угол городской площади с горбившимися сугробами и размятая санями дорога, что вела к переезду через реку Вексу.

Уборщица подала нам стулья, но мы продолжали стоять, оглядывая помещение, где предстояло работать.

Буранов был лет на шесть старше меня, высокий, по-девичьи подобранный, над тонким носом нависал выпуклый лоб, машисто перечеркнутый пепельными дужками бровей, вытянутые щеки, испятнанные въевшимися бусинками угля.

— А что делал на железке?

— Кочегарил. А