Юрове и Перцове появились извещения о собрании. Повестка дня была назначена так: «Всерьез об электричестве». Приглашались не только комсомольцы, но и все желающие.

Собрания у нас устраивались, несмотря на занятость, часто, через каждые две недели. Но раньше не так уж много приходило некомсомольцев, а тут, кроме парней и девчат, пришли мужики и бабы, битком набилась изба-читальня.

Геннадий Иванович начал доклад с ленинской мечты: какой должна стать Россия, пройдя в короткий срок путь от лучины к электричеству. Говорил, как на огромной карте, установленной на сцене холодного Большого театра, где проходил Восьмой съезд Советов, загорелись красные огоньки, которые означали места строек электростанций, намеченных по ленинскому плану ГОЭЛРО! Говорил о Волховской гидростанции — той самой, которая все время виделась покойному нашему дружку Панку, о Днепрострое и других строящихся станциях.

Кто-то из коридора крикнул:

— Для чего ты расписываешь это, учитель? У нас и керосин-то не всегда бывает. Сказки нам ни к чему.

Дегтев попросил человека, задавшего вопрос, выйти вперед. Люди было потеснились, но никто не вышел.

— Жаль, что не вижу моего оппонента, — сказал учитель. — Но пусть он знает: я пришел не сказки говорить. Россия электрическая строится. Россия электрическая будет! Партийцы и комсомольцы не зря говорят и о стройке станции на Шаче. Будет и она. Не сказочная, а реальная!

Тишиной ответили собравшиеся на эти слова, так неожиданно прозвучавшие, но прошло несколько мгновений, и изба-читальня загремела от громких хлопков.

Мы не заметили, как вошел в читальню Яковлев. Увидели, когда он попросил слова. Он только что вернулся из района, не успел еще и пыль смыть с притомившегося лица. Председательствовала Нюрка, она и обрадовалась появлению председателя и немного струхнула: а вдруг он привез недобрую весть? Но опасения были напрасны. Сергей Сергеевич сказал, что затеянный комсомольцами разговор имеет право на внимание, что райком партии поддерживает задумку.

— Что у нас есть? — начал он перечислять, загибая палец за пальцем. — Земля, первооснова всего, — налицо. Помаленьку разживаемся лошадьми, молочным скотом. Есть инвентарь, кое-какие машины. Есть мельница. Все своими руками добыли. А теперь можно поставить на очередь и строительство колхозной гидростанции. Понакопим силенок и начнем! Конечно, — добавил он, — если мужики согласятся.

После этого все Юрово заговорило о будущей электростанции. Но по-разному. Те, кто бывал в городе и видели электрический свет, говорили:

— Если бы и вправду появилось это у нас! Удобство-то какое! Нажмешь кнопку — и на тебе: свет, как днем.

— Захотели! — бурчал Никанор. — Так они и будут стараться для вас. Повод небось понадобился, чтобы деньги собрать…

— Вот-вот, оберут до ниточки, с тем и останемся, — визжала Лизуха Рыбкина.

— Заткнись, дуреха! Что ты понимаешь в мирских делах? — тряс опаленной бородой кузнец Андрей Павлович.

— Чего так-то спорить? — вмешивался в разговор отец. — Артельное собрание надобно. Постановим — будем делать!

— Но ты сам-то за что, Петрович, — за станцию?

— Будто не знают, — удивленно пожимал плечами отец. — За меня уж сын проголосовал.

Только двое молчали — дядя Василий и старик Птахин. Дядя Василий целыми днями не показывался на людях, совсем уединился. Тетка Надежда сказывала, что старый даже в церковь дорогу забыл. Но без дела не оставался ни на час. В свободное от полевой работы время усаживался у окна и чинил то сапоги, то ботинки — все, что приносили ему соседи. Только когда заходил к нему сын Игнат за советом, вступать ли ему в колхоз, дядя Василий поднимал курчавую, в седине, голову и коротко отговаривался.

— Своего ума аль не накопил? Пашутка покойный не спрашивал, тот далече видел…

Больше этого из него даже сын родной не мог выдавить. Как говорится, весь в себя ушел.

А старик Птахин? Он-то что притих. Ведь он, не в пример дяде Василию, не сидел дома, все время был там, где появлялись мужики. А вот голоса не подавал, только слушал да покряхтывал. Поди догадайся, что у него на уме!

Но не надолго хватило старику Птахину терпенья. Заговорил и он. Как ни странно, для начала в собеседники избрал меня. Под вечер это было. Возвращаясь домой из конторы, где мы с председателем делали очередную разноску по книгам доходов и расходов, я заметил старика, стоявшего у воротец с огромной плетенкой за плечами. Я торопился и хотел пройти мимо, но он остановил:

— Погодь, торопыга. Что все носишься?

— Дел по завязку, — ответил ему.

— Дел… — Старик поставил плетенку с травой. — Не понимаю вас, косомолов. Никак! Все, говорю, носитесь как угорелые, небось спокойно и не поедите. Губите молодые годы.

— Ты уж не пожалел ли, Лука Николаевич?

— А это гляди сам… Я бы, конешно дело, не заставил своего Оську или Никитку и на Мокруше до кровавого пота ломить, и бегать еще кажинный вечер в контору да там корпеть. Получаешь-то много ли?

— С меня хватит.

— В таком разе вали, старайся. — Старик покряхтел. — Вот тоже носитесь со станцией. Скоко она отнимет здоровья, если и вправду будете строить. Токо мыслимо ли сейчас? Других прорех, чай, немало в хозяйстве.

— Знаем. Годы потребуются.

— Годы, ох-ти! Дождетесь ли при жизни, глупые? А можо, вы не одну, а две жизни хотите прожить? — хохотнул старик. — Молчишь? То-то. Теперь думай сам. А я истинно из жалости, как ты и догадался, остановил тебя да сказал. Подумай-подумай, что перепадет тебе, из-за чего мучаешься…

Не дожидаясь ответа, он вскинул за плечи плетенку и зашагал прочь. А я еще стоял и впрямь думал над тем, что он сказал. Куда он метил со своей жалостью?

Пока я раздумывал, показалась бабка Матрена. Шла она из леса с корзиной грибов. Я знал, что бабка грибы не ест, а собирать любит. Принесет и все раздаст соседям. Встретив меня, она и мне предложила: возьми-де, на поджарку, самому-то небось некогда теперь ходить.

Я отказался и спросил, зачем она мучается (словечко употребил птахинское), ходит в лес, коль сама не ест грибы.

— А неужто думать только о своем брюхе, милай? — ответила бабка вопросом на вопрос.

«Вот как бы надо и мне ответить старику Птахину», — спохватился я.

— Так не возьмешь?

— Спасибо, не надо.

— Что же мне с ними делать? Подсушить разве — скоро Петруша должон наведаться. Угощу — он грибки любит.

— Приедет, говорите?

— Собирается, письмо вчерась прислал. Он, гляди, жениться надумал. Оженится, так авось здесь, в родном Юрове, и останется жить. Стара я, Кузенюшка, чижало все одной да одной. Внученков тоже бы хотелось понянчить…

Женитьба Петра — это новость. Эх, если бы и вправду он остался в Юрове!

— Теперь, при колхозе, — продолжала бабка, — кажному дело найдется. Слышно,