Борисом переглянулись: раз у него пал выбор на нас, то мы, видно, тоже одержимые.

Говорил он негромко, слегка покашливая.

Уходили от него с одинаковым заданием — написать отчет о слете колхозников-ударников, но с разными суждениями о редакторе.

— У Валентины Александровны, — вслух рассуждал Борис, — мягкий характер, а сам определенно упорен. Задаст нам жару.

— А мне он понравился, — возражал я. — На дядю Максима смахивает.

— Кто такой?

— Партиец был у нас. Самый первый.

Утром мы пошли в железнодорожный клуб, где собирались посланцы из ближайших колхозов. Должно быть, поэтому назывался слет не районным, а кустовым. В клубе все блестело. Из учреждений свезены были туда ковровые дорожки и разостланы в фойе, в проходах большого зала. В зеркалах, занимавших едва ли не все простенки, отражалось многоцветье люстр. Играла музыка. У меня глаза разбегались на всю эту пышность. Я видел, как иные женщины, ни разу, наверное, не ходившие по коврам, ступали с превеликой осторожностью, чтобы не наследить на дорогих нарядах.

Редактор велел нам писать отчет отдельно, каждому по-своему. Ясно: хотел узнать, у кого что выйдет. И уж было бы грешно не постараться.

Поздним вечером мы сдали на машинку свои творения. Хотя и писали отдельно, а вышло в общем-то одинаково. В том и другом отчете много заняли описания всего этого блеска и торжественности, которые ошеломили нас не меньше колхозников. Борис даже прибег к пушкинским стихам, процитировав их в надлежащем месте для подкрепления «презренной прозы». Правда, ему пришлось малость подправить несовременного Пушкина, привести в соответствие с моментом. Упоминание театра, например, он заменил клубом. И в его отчете поэтические строки зазвучали так: «Наш клуб уж полон; ложи блещут; партер и кресла, все кипит».

Не жалели красок мы и на описание того, как ораторы поднимались на трибуну, одни бойко, другие смущенно, как многократно в зале раздавались аплодисменты. Для сути разговоров у нас мало осталось места: отчеты велено было уложить на три-четыре страницы.

Зиночка, печатая, восхищалась:

— Милые, как красиво! Такого мне еще не приходилось печатать.

— Не лаптем щи хлебаем, — важно ответил Буранов. И справился: — Редактору самим передать?

— Он приболел, не придет. Я снесу ему на квартиру, — сказала Зиночка, и, наградив нас очаровательной улыбкой, послала отдыхать.

Можно себе представить, с каким трепетом шли мы на другой день в редакцию, гадая, чей отчет больше понравился редактору и будет напечатан в газете.

Машинистка и отв. секретарь были уже на месте. Обе проводили нас до состыкованных столов с общей табличкой «Литсотрудники» невеселыми взглядами.

На столах нас ждали собственные отчеты, тщательно, без единой помарки напечатанные на машинке, с редакторской пометой: «Тяп-ляп!» В молчании долго глядели мы на эти «ляпы», жирно выведенные синим карандашом, отчего, казалось, и листы наливались синью. Потом я увидел, как Буранов сгреб свой отчет и со злостью стал его мять, кромсать. Зиночка с жалостью выкрикнула:

— Что ты, миленький!

— К чертям собачьим! — загромыхал он. — К себе, на паровоз, тут нечего мне делать! Слышь, Кузь?

Я продолжал молча разглядывать надпись.

— Кому я говорю? — негодовал Буранов. — Чайком он поил и вот… Да отвечай же!

Нет, оторвать меня от надписи он не мог. Я глядел на нее и почему-то стал вспоминать Виктора Курина. Память выхватила случай, когда Курин читал мою статейку и замечал: «Красивостей, завихрений-то сколько!» Так и редактор не ее ли увидел в отчете, не повторялось ли?..

— Я пошел! — не дожидаясь моего ответа, поднялся Буранов, застегивая и расстегивая серый, гладко отутюженный пиджак.

— Никуда вы не пойдете! — подойдя, загородила ему дорогу Валентина Александровна. — Садитесь и пишите. Для начала зачеркните всю первую и половину второй страницы.

— И стихи? — удивился Буранов.

— И стихи. Нужна деловая статья. Понимаете, деловая! Расскажите, о чем был принципиальный разговор на слете, какие вскрыты недостатки и их причины, выделите главное, о чем договорились, что порешили ударники.

Она взглянула на меня.

— Ковровые дорожки, блеск огней в зеркалах тоже ни к чему. Слышите, Глазов?

Я почувствовал, что краснею до корней волос. Значит, она повторилась, эта красивость. Курин называл ее ложной. Но как же я мог забыть это? Почему?

— Мне-то вы можете что-нибудь ответить? — спросила Валентина Александровна.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Однажды мне уже попало за такое. А вот опять. Но почему повторилось? Почему это происходит?

— Вот вы о чем! — Она улыбнулась. — Огорчаться не надо. Сразу никто газетчиком не становится. Каждого на первых порах подстерегает неискушенность. Главное, друзья мои, не теряться, не опускать руки. Будете работать, будете учиться и…

— Я уже поучился, — перебил ее все еще кипевший Буранов. — Железнодорожное училище окончил.

— Ну, смотрите… — развела она руками и посмотрела на часы. — Скоро придет редактор. Глазов, начинайте!

— И не расстраивайтесь, миленькие! — опять пожалела нас машинистка.

Когда пришел редактор, мы уже дописывали статью. Усаживаясь за свой массивный, древний стол, он поморгал обоими глазами и спросил усмехаясь:

— Кажись, металл кипит?

Буранов, ероша слегка подпаленные на висках волосы, ответил угрюмо:

— Боимся, вряд ли выйдут из нас одержимые.

— Покипите — выйдут!

Время тревог

Таня, оказывается, жила неподалеку от моей квартиры. Как-то вечером раздался стук в окошко, я отдернул занавеску и увидел ее, прижавшуюся носом к стеклу. Пулей выскочил на улицу.

Она вышла навстречу и, раскинув руки, обняла меня, зачмокав в щеку. Но, смутившись, слегка толкнула в грудь.

— Хорош! Сколько дней здесь живешь, а даже не позвонил.

— Не сердись, Таня. Знаешь, новые дела.

Теперь я обнял ее.

Она провела ладошкой по моей щеке, тихо сказала:

— Расскажи, как ты тут… Достается?

— Еще как! — откликнулся я также тихо. И, вспомнив слова редактора, добавил: — Приходится кипеть!

Да, я уже знал, что значит кипеть. И редактор, и секретарь заставляли с начала до конца делать все, что положено человеку, над головой которого маячит табличка «Литсотрудники», не надеяться на дядю или добрую фею. Не собрал нужные сведения и факты для заметки или статьи — походи еще и пошукай, другой раз будешь внимательнее. Несуразно, с ошибками написал что-либо, даже только предложение или одно слово, Валентина Александровна подчеркает и вернет. Не знаешь, как исправить — покопайся в словаре, найди, в чем ошибся, и запомни. Не управился с делом за день, оставайся на вечер и сиди до тех пор, пока не сделаешь все.

Никаких тебе нянек и мамок!

Обижаться? Но на кого? Разве легче стало с нашим приходом в редакцию Валентине Александровне, которой теперь нужно было следить и за каждой нашей строчкой, или хотя бы Зиночке, если ей приходилось перепечатывать иные наши заметки