Со стороны могло показаться, что более свободен редактор. В редакции он находился, пожалуй, меньше всех. Утром водружал себе на дубовый стол машинку и, приподняв голову, пощурившись малое время, начинал печатать передовую. Только он их готовил. Раз в неделю еще писал, то есть тоже печатал на машинке обзор международных событий. Большинство материалов читал в гранках перед версткой.

Закончив свои дела, он уходил, но за стенами редакции ждал его не отдых. В каждый базарный день отправлялся на Сенную площадь, взбирался на чьи-нибудь сани или телегу и, подозвав поближе приезжих мужиков, обращался к ним со словом момента, как он называл свои выступления. Затихала площадь, негромкий голос его, усиленный через рупор, несся из конца в конец пестревшей в многолюдии площади. Приходилось ему выступать и на железке, и в цехах заводов, вести не один политкружок. Это помимо всех заседаний райкома, райисполкома, горсовета, где присутствие редактора считалось необходимым.

Рассказав Тане о себе, я спросил, как у ней ладится житье-бытье.

— Привыкла. Все хорошо, — коротко ответила она.

— А строгий доктор не обижает?

Таня усмехнулась:

— Сейчас нисколечко. Считает, что его экзамен выдержала. Между прочим, — как бы вспомнив, сообщила она, — недавно главный хотел перевести в терапевтическое отделение, так мой строгий доктор восстал: не отдам, из нее хирурга сделаем!

— Думаешь дальше учиться?

— Хотелось бы, Кузя, — ответила она, как-то выжидательно поглядев на меня.

— Я тоже думаю, — помедлив, сказал ей.

И оба замолчали.

Улица безлюдела, затихала. Только с железнодорожной станции доносились гудки паровозов, стук колес. В талой воде, залившей протянувшуюся обочь тротуара канаву, зябко дрожал серпик луны.

— Может, походим? — предложила Таня.

— Пойдем. — Я взял ее под руку.

Завитки ее волос коснулись моей щеки. Говорить не хотелось, хотелось думать. Нет, не о сегодняшнем счастье, а о будущем — сбережется ли оно?

— Разъедемся, а как дальше? — не выдержав, вслух спросила Таня. — Ты в самом деле надумал?

— Мне, Таня, надо. Газета требует…

— Тебе приходилось разлучаться с… другими?

Вопрос был задан полушепотом, а в моих ушах прозвучал громко. Конечно, приходилось. Разве вычеркнешь из памяти Капу?

— А хочешь, никуда я не поеду? И тебя не отпущу. Никуда, никуда! — распалялся я. И, не помня себя, принялся целовать ее в губы, в охолодевшие щеки, в шею, мягкий мех узенького воротника.

— Сумасшедший, отпусти! — колотила она меня по рукам.

Утром Валентина Александровна пришла на работу расстроенной. Весь день больше, чем когда-либо, курила, вздрагивала и белела вся, когда раздавался телефонный звонок. Что ее тревожило — не сказывала. Узнали от уборщицы: худо с мужем, сердечные приступы.

Не дожидаясь конца дня, редактор отослал ее домой, а мне велел идти в типографию на пару с Бурановым.

Буранова по-прежнему тянуло на паровоз, и все-таки он не покидал редакцию, должно быть, и она нашла зацепку в его сердце. После первой неудачи с подготовкой материала о колхозном слете, редактор поручил ему писать на родную тему — о железнодорожниках, а за мной оставил, как он выразился, поднявшуюся на дыбы деревню. Надо сказать, что тут, в «родной теме» Борис почувствовал себя свободнее, кое-что из его писаний появилось в газете, даже на первой полосе, где ставился, говоря опять словами редактора, «гвоздевой материал». Его «гвоздем» была небольшая зарисовка о машинистах, с успехом проведших первые тяжеловесные поезда по Северной железной дороге.

Ожидалось, что в ближайшее время в газету придут еще два новичка из деревни. Поэтому Буранов надеялся, что «железнодорожная тема» закрепится за ним. Зачем же в таком разе торопиться с уходом из редакции?

Сейчас он шел со мной, с глубокими затяжками смоля самокрутку, по хрящеватым ободкам ушей в такт шагам хлестали длинные пряди волос.

— Ты о чем задумался? — спросил его.

— О Валентине Александровне. Видел, как она сникла? Зиночка шепнула: если с мужем не будет лучше, Валентине Александровне придется уходить из редакции. — Борис языком передвинул из одного угла в другой самокрутку. — Не представляю, как мы тогда без нее. Ну, как?

— А я знаю?

— Давай к ней сначала заглянем, может, надо помочь чем-то?

— Давай!

На наш осторожный стук в дверь вышла она, украдкой вытерев повлажневшие глаза. «Плохо?» — взглядом спросили ее.

— Будем надеяться… У него сестра из больницы. Дежурит. А вы идите, идите. Прямо к Винтеру, я ему звонила. Поторопитесь.

Метранпаж Винтер, невероятно тучный, страдающий водянкой, уже ждал нас, разложив на черном, пропитанном типографской краской столе столбцы набора, линейки, шпоны, бабашки. Рядом на козлах стояли кассы с заголовочными шрифтами.

— Познакомимся, я ваш покорный слуга, — шутливо отрекомендовался он, приглашая нас к столу. — С чего начнем?

Говорил он, едва переводя дух, и вся его студенистая, расплывшаяся фигура колыхалась.

— Который из вас старший?

— Мы оба старшие, — ответил Буранов, жавшийся к козлам, словно боясь, что метранпаж своей мощью может раздавить его.

— Прекрасно! — потрогал Винтер медную щеточку усов, часто мигая выцветшими глазами. — Гранки?

Гранки у меня были рассованы по карманам. В каждом кармане по свертку, каждый сверток на полосу — так я разложил их, чтобы не забыть, не смешаться. Отбор же, что и на какую полосу должно пойти, сделала Валентина Александровна. Я выложил их на стол.

— Макеты?

Мы одновременно пожали плечами: не имеем.

— Огорчаться не будем, — переступил с ноги на ногу Винтер, как бы стараясь проверить, выдержат ли они при долгом стоянии. — Начнем с передовой.

Несмотря на свою тучность, кажущуюся неповоротливость, в работе Винтер оказался проворным. Цепко брал он набор и плотно, без осыпи, расставлял на верстальной доске. Если требовалось разделить столбец на равные части, делал это безошибочно, на глаз. На виду вырастали колонки с мельтешащими ямками литер, похожие на пчелиные соты. Нас метранпаж просил только вычеркивать в гранках лишние строчки.

Когда началась верстка третьей полосы, на которую обычно ставились телеграммы ТАСС из-за границы, Винтер бегло, по набору, прочитал заголовки, а у некоторых весь текст. Задержался на сообщении об антифашистской демонстрации в Берлине. Глаза его потеплели.

— Хвала господу, наши не спят. Гут, гут!

Но другая телеграмма о том, кто вскармливает фашистов, отваливает им миллионные суммы, потушила у него улыбку.

Не зря Винтер следил за телеграммами из Германии. Германия — его родина. В Россию попал во время мировой войны. В одно из братаний он с группой немецких солдат пересек линию фронта, спустился в окопы к нашим солдатам и назад не вернулся. Причину назвал одну: не поладил с кайзером! Кайзер — за банкиров, за помещиков. С какой же стати ему, солдату, выходцу из простых типографов, проливать кровь в угоду этой шайке?

После войны он поселился в