Мой фермер вначале завидовал кондитеру, но когда и к нему потянулся народ, перестал, потому что мы едва успевали насыпать из мешков ведра и принимать деньги от покупателей.

Содержимое подводы уже подходило к концу, когда ко мне подошла дородная женщина средних лет в легкой кофточке, с коротко стриженными черными волосами, в которых уже проглядывалась седина.

– Свешайте мне, пожалуйста, четверть пуда, – попросила она меня очень вежливо.

Я не мог не узнать этот голос. Нина, двоюродная сестра моей жены и дочь Александра Васильевича Андреева, друга и соратника Потанина, последнего редактора «Сибирской жизни».

– Пожалуйста, Нина Александровна, – ответил я ей, подавая хозяйственную сумку с покупкой.

– Вы меня знаете? Но откуда? – удивилась она.

Тогда я снял с головы соломенную шляпу и улыбнулся.

– Боже мой! – вскрикнула она. – Пётр Афанасьевич! Но как? Какими судьбами?

Она тут же осеклась и опасливо посмотрела по сторонам, не услышал ли кто. Но все вокруг было спокойно, никто не обращал на нас внимания. Обыватели, воры и милиционеры были заняты своими делами.

Она приблизилась ко мне вплотную, принимая из рук сумку, и прошептала:

– Нам надо обязательно увидеться. После расстрела папы большую часть дома конфисковали, но две комнаты на первом этаже нам пока оставили. Я живу там же, где жила, и сейчас сразу пойду домой. Вы сможете прийти сегодня?

– Конечно. Я очень рассчитываю на вашу помощь.

– Хорошо. Я буду ждать, – она улыбнулась, выхватила из моих рук тяжелую сумку и быстро пошла с базарной площади.

Мне и впрямь везло. Всего второй день в Томске, и сразу так приблизился к своей семье. Ведь Нина с Полиной всегда были близки. Больше чем сестры, как самые верные подруги.

Ни о какой торговле я больше думать не мог. Просыпал картошку мимо сумок, не пересчитывал выручку. И когда дед Макар поймал меня на недостаче, то понял, что держать такого работника будет себе дороже, и отпустил на все четыре стороны.

– Гляди, сынок, не задерживайся. Переправа только до девяти вечера работает. Опоздаешь – пеняй на себя. Придется в городе ночевать. А здесь чекисты каждую ночь проводят облавы. Лучше не рискуй, – предупредил меня добрый старик.

И вот я снова в Сибирской слободке. Так же утопает в зелени деревянный дом с резными ставнями. В палисаднике цветут цветы, жужжат пчелы, и слышится мирный звонок колокольчиков. Это коровы возвращаются с пастбища.

Нина стояла возле калитки, дожидаясь свою буренку, вместе с соседками. Она издали заприметила меня и пошла навстречу.

– Здравствуйте, Кузьма Иванович! – нарочито громко обратилась она ко мне, чтобы соседки слышали, а тихо прошептала: – Вы пасечник из Калтая, приехали мед предлагать. Соседи ко мне относятся как к классово враждебному элементу. Того и гляди, вызовут ЧК, при них ни слова лишнего.

Вслух она добавила:

– А где же ваш знаменитый гречишный мед?

– Так рано же, милейшая. Хороший мед только в августе бывает. А ежели вам кто раньше мед будет предлагать, то это не мед вовсе, а сахарный сироп, заправленный для запаху прошлогодним медком. От такого меда никакой пользы организму, а только растрата для кошелька. Я сейчас пока пустой приехал, на разведку. Узнать, сколько меда в город везти, чтобы наверняка продать.

– А что, и впрямь хороший у вас мед? – спросила меня худая женщина с желтым лицом.

– Лучше не бывает, уважаемая.

– Вот что, вы Ниночке привезите своего товара, а мы у нее попробуем, и если понравится, то и сами приобретем. Вы, кстати, почем медом-то торгуете?

Я назвал цену из головы.

– Ох и дорого же. Моему мужу в исполкоме столько не платят. Но все равно везите. Хорошо, Ниночка?

Андреева вынужденно согласилась.

Та же комната, что и девять лет назад, где жили Нина и Полина. Та же гитара на стене. Только революционных плакатов ныне нет. Да и обитательница комнаты сильно постарела, из девицы на выданье она превратилась в пожилую и усталую женщину.

Угощая меня травяным чаем с прошлогодним медом, купленным у пресловутого калтайского пасечника, за которого она выдала меня своим подселенным соседкам, Нина тихо рассказывала мне в наступающих сумерках, как умирала ее семья.

– Когда в город вошли красные, «Сибирскую жизнь» закрыли. А на следующий день папу арестовали. Через два месяца его расстреляли в числе активных противников советской власти. Представляете, Пётр Афанасьевич, опубликовали в «Знамени революции» список расстрелянных, и папа стоял там первым, его назвали «бывшим редактором черносотенно-провокаторской газеты „Сибирская жизнь“». Это моего-то папу, который столько всего натерпелся от Союза русского народа…

Нина заплакала. Я молчал, не зная, как ее утешить. Когда она вытерла платочком слезы и немного успокоилась, я спросил ее:

– А что Потанин? Как Григорий Николаевич перенес гибель своего друга и соратника?

Рассказчица тяжело вздохнула.

– Большевикам повезло, он совсем слег в ту пору. Они поместили его в университетскую клинику, окружили показным вниманием, даже назначили особую пенсию от ревкома как одному из первых борцов с царизмом. А вскоре он умер.

Нина внезапно юркнула под стол. Скрипнула половица, и хозяйка достала перетянутую веревочкой связку бумаги.

– Вот оно, это воззвание, – она взяла один из листков и торжественным шепотом стала зачитывать: – «Граждане! Банды большевиков у ворот! Нет, они уже сломали ворота и озверевшие, озлобленные, беспощадные, в крови и огне ворвались в родную Сибирь!.. Сдержать или умереть?.. Иного выхода нет… Я дряхлый старик, но я с радостью пойду туда, куда признают возможным меня взять, чтоб остаток дней и сил своих отдать на защиту горячо любимой мною родины… Враг безумен и беспощаден, гибель и горе на его пути!»

– Это последнее, что продиктовал Григорий Николаевич моему папе и поставил свою подпись под публикацией в «Сибирской жизни». Это его завещание!

Мое лицо запылало, словно его обдали огнем, а на глаза навернулись слезы:

– Значит, я был все-таки на правильном пути? Это Чистяковы ошиблись и извели пол-России, а вовсе не мы? Как мне важно было это узнать, Ниночка! Как важно!

– Конечно, Пётр Афанасьевич. Это циничные садисты, каких еще не знавала история. Столько безвинных людей расстреляли. Они даже создали, как писали в газете, специальную комиссию по уборке трупов. В страшных рвах на Каштаке[201]лежат эти несчастные, и наш папа, наверное, тоже там…

Меня волновало сейчас одно: поняла ли Полина свою ошибку? То, что представлялось ей белым и светлым, на поверку оказалось грязным, черным и кровавым.