Больше десятка мужчин увели под ружьем за здание вокзала на берег Байкала. И вскоре раздался залп, потом еще один, а затем одиночные выстрелы. Видимо, добивали выживших.

Поезд стоял в Слюдянке еще долго, около часу. По вагону взад-вперед шныряли неряшливо одетые рыбачки, предлагая пассажирам купить омуля.

– Лучший байкальский деликатес. Холодного копчения до самой Москвы довезете. А вкуснее омулька горячего копчения ничего на свете нет. Омуль нынче идет отменный. Жирный. Горячего! Кому горячего?

И некоторые пассажиры покупали рыбины и ели с вареной картошкой, луком и хлебом. И их даже не тошнило.

Хотя билет у меня был до Москвы, на станции Тайга я вышел якобы прогуляться и отстал от поезда. На базарной площади легко сговорился с местным крестьянином, согласившимся за тридцать советских рублей довезти меня на своей телеге до Томска.

Ехали больше суток. Крестьянин сделал крюк верст в двадцать и заехал в родное село, для чего пришлось переправляться на другую сторону реки. Там мы заночевали, а поутру с первыми петухами тронулись дальше.

Возница оказался человеком малоразговорчивым. Вероятно, опасался меня. И в начале пути обмолвился, что время сейчас такое, что лучше держать язык за зубами. Потом у телеги подломилось колесо, и мы долго устраняли поломку. И к Томску подъезжали в густых сумерках.

Своего перевозчика я обрадовал, что решил сойти раньше, мол, заночую у родственников в деревне. И он тут же развернул свою подводу и отправился в ночь восвояси.

Полыхаев посоветовал мне в город сразу не соваться, а остановиться в какой-нибудь пригородной деревеньке. Здесь прежде квартировали многие бывшие офицеры, но потом ЧК раскрыла их подпольную организацию, и всех расстреляли. Однако местные жители продолжали сочувствовать белым, потому здесь легче было укрыться и не попасть сразу в лапы чекистов.

Дед Макар из села Тахтамышева, чьи два сына служили под началом Анатолия Полыхаева, оказался жив, здоров и принял меня как родного. Расспрашивать меня ни о чем не стал, попарил в баньке с дороги, накормил жареной картошкой с грибами и уложил спать в бывшей сыновней комнате.

Утром он скептически осмотрел мой внешний вид:

– А волосы-то придется сбрить. А то от корней они черные, а сверху рыжие. Бороду – тоже.

Делать было нечего. Краску для волос я с собой не захватил. И чтобы не бросаться в глаза первому встречному своей разноцветной шевелюрой, пришлось сбрить ее наголо. Я разглядывал свою яйцеобразную гладкую голову в зеркало и не узнавал себя. Совершенно безликий мужичок, каких в ту пору было много по Сибири. Некоторые переболели тифом, другие брили череп, чтобы избавиться от вшей, а третьи просто стриглись под ноль из экономии, чтобы реже ходить к цирюльнику. Облачившись в наряд, презентованный дедом Макаром, я превратился в местного жителя.

Довольный моим преображением, дед сказал:

– Добре. Теперь и в город на базар можно ехать. Картошки нынче урожай. Лучше ее пораньше выкопать да молодую продать, чем дожидаться, пока новая власть даром заберет. Ты же, поди, грамоте обучен, вот и подсобишь мне, старику, деньги считать. А то совсем на глаза слаб я стал. Того и гляди обманут. Теперь не то что в прежние времена, закону нет, вор на воре сидит да вором погоняет.

Лучший для меня способ незаметно попасть в Томск вряд ли можно было придумать.

На следующее утро дед Макар разбудил меня рано, едва забрезжил рассвет.

– Вставай, сынок. На переправу надо поспешать. А то простоим в очереди на паром до обеда, и вся торговля мимо нас пройдет.

Старик хотел поспеть на нижнюю переправу, чтобы сразу выехать поближе к рынку. Но когда мы приблизились к городу, передумал.

– Тьфу ты, нелегкая! – выругался он. – Уж на верхний паром – очередь, а что внизу тогда творится! Будем здесь переправляться. Глядишь, на второй заход успеем.

Дед оказался прав. На первую баржу, которую тащил маленький буксир, мы не попали. Пришлось ждать полчаса, пока он сплавает к другому берегу, разгрузится и вернется обратно. Зато на втором рейсе мы оказались одними из первых и въехали в город еще до семи утра.

Но мой возница все равно сильно переживал, что опаздываем. Мол, лучшие места на рынке без нас займут. Потому то и дело подстегивал своего мерина, чтобы тот прибавил ходу.

После трехлетнего отсутствия в Томске я вертел головой по сторонам и не успевал удивляться, насколько изменился город за короткое правление большевиков.

В Лагерном саду, одном из самых излюбленных мест для прогулок, откуда открывался потрясающе красивый вид на реку и заливные луга, теперь паслись козы. На обочине Садовой возле технологического института в грязной луже барахтались свиньи. Роскошные лужайки в Еланской роще, куда мы студентами любили ходить на пикники, теперь все были распаханы под огороды.

На пересечении с Бульварной улицей дорогу нам перегородила праздничная колонна демонстрантов. Подростки, одетые в одинаковую форму – белые рубашки и темные брюки, и юные барышни такого же возраста в белых блузах и длинных юбках браво маршировали и пели «Интернационал».

В первых рядах шли знаменосцы с красными флагами, а за ними двое крепких ребят несли транспарант во всю ширину улицы: «На испуг Советы не возьмешь, мировой пожар даешь!».

– Ишь, чертовы дети! – снова выругался дед Макар. – Малые бесенята! У этих вообще ничего святого нет. В церковь не ходят, креста не носят, в Бога не верят. В храмах свои клубы устраивают. Куда катится Россия? Видать, и впрямь конец света скоро.

Проехав через Ленинский проспект, бывшую Почтамтскую улицу, и миновав переулок неизвестного мне Нахановича[200], прежний Ямской, мы выехали на Базарную площадь.

Напрасно переживал дед Макар, что не будет хорошего места для торговли. Хотя иные крестьяне приехали гораздо раньше нас, но городских торговцев, как, впрочем, и покупателей, на рынке еще не было. Большевистский Томск просыпался поздно.

Торговля шла ни шатко ни валко. Дед Макар уже стал переживать, что придется возвращаться домой с нераспроданным урожаем, но ближе к вечеру народ повалил. Возвращались из учреждений советские служащие, другие торговцы, распродавшие свой товар и бывшие теперь в состоянии побаловать себя молодой картошечкой, рабочие с заводов и мастерских, ремесленники и просто засидевшиеся дома хозяйки.

Рядом с нами один нэпман на чугунной печке варил конфеты. Белый ирис. Ему помогала белокурая девочка лет семи, очень похожая на дочку Муромского. Она завертывала еще теплые конфеты в бумажки и, чтобы они не расклеивались, слюнявила края фантиков своим розовым язычком. Может быть, поэтому эти конфеты назывались «Дамские язычки», и торговля ими шла бойко.