участвовавшему в похищении ландо.

Все это не мешало, однако, «pobrecitas» находить всю эту комедию до того забавной, что они с трудом удерживались от смеха. Только мысль, что дорогие для них люди могли еще находиться в опасности, сдерживала их веселость, Боясь выдать себя, они поспешили вернуться домой.

Несколько знакомых молодых людей предложили сопутствовать им, на что они охотно согласились.

Толпа, однако, не разошлась, напротив, народ все прибывал, желая видеть место, где произошло такое удивительное происшествие. Его интересовало еще и другое: видеть ссорящихся и пристыженных солдат. Арестанты же, напротив, торжествовали, хотя сами они и ничем не воспользовались, удача товарищей не могла не радовать их.

Большинство собиралось уже разойтись по домам, когда вдруг, расталкивая толпу, прибежал, как разъяренный бык, смотритель Доминго. Добежав до канавы, он замахнулся кнутом на остальных forzados, осыпая бранью часовых, не исполнивших своей обязанности. Он вымещал на них угрызения собственной совести, так как узнал о случившемся в кабаке, где засиделся слишком долго. Убежали как раз те четыре арестанта, за которыми приказано было особенно строго наблюдать! Он со страхом думал о том, что скажет начальник тюрьмы, узнав о случившемся.

В замешательстве ходил он взад и вперед, срывая злобу на работавших арестантах, которые предпочитали молчать, опасаясь последствий. Зато посторонней публике нечего было его бояться, большинство знали его и ненавидели, критическое положение смотрителя было для всех торжеством. Громко смеясь над ним, они кричали: «Viva el senor Domingo, rey de los bastoneros!»[10].

Доминго, раздражаясь все более и более, дошел до бешенства, лицо его стало багрово-красным, бросившись с кулаками на одного из насмешников, он споткнулся и упал головой в канаву. На секунду он исчез совершенно с глаз зрителей, насмешки которых возобновились с еще большей силой, когда он опять показался из канавы. Лицо его было уже не багровым, а черным. Это купание в отвратительной жидкости подействовало на него отрезвляюще. Он думал только о том, как бы поскорее уйти, а главное — вымыться.

На его счастье показался эскадрон кавалерии, летевший галопом с саблями наголо. Толпа, испуганная видом всадников, размахивающих оружием, пустилась бежать, думая лишь о собственном спасении. Когда они промчались мимо, публика уже забыла о «короле тюремщиков», поспешившем скрыться.

Глава XXXI

ПРЕВРАЩЕНИЕ

В то время как сеньоры слушают соболезнования окружающих, экипаж, из которого они были выдворены, катится по направлению к Аккордаде. Никто, однако, из сидящих в карете не собирается приближаться к тюрьме, все прекрасно знали, что там слишком хорошая стража и что их ждал здесь град пуль.

Как бы плохо ни стреляли мексиканцы, они тут не смогли бы промахнуться. Ривас, знавший местность, видя, что они проезжают мимо старого монастыря, высунулся в окно и сказал кучеру:

— Заверните на улицу El-Nino-Perbido, вы знаете дорогу, укажите ему.

«Ему» означало Крису Року, державшему вожжи, Так как он не знал испанского языка, то нельзя было обращаться непосредственно к нему.

Лошади повернули в указанную техасцем улицу. Нельзя было обнаруживать, что кучер способствовал их бегству. Впрочем, можно было не опасаться, что карлик что-либо заметил с того места, куда его упрятали.

Узкая улица, по которой они теперь ехали, окаймленная монастырской стеной, была совершенно пуста; этого-то и желал Ривас, который снова сказал;

— Придержите лошадей, пусть едут шагом.

В это время Ривас, Керней и Крис Рок поспешно переоделись. Улица примыкала к очень оживленному кварталу, лошади бежали опять рысью, и никто, конечно, не заподозрил бы этих четырех людей в мошеннической проделке с экипажем в Калье-де-Платерос. Только Хосе был все тот же, в голубой с серебром ливрее и шляпе с кокардой. Великан же, сидевший с ним рядом, совершенно преобразился, скрыв свое рубище, покрытое грязью, под длинным плащом, окутавшим его с головы до ног. Карлику приказано было не шевелиться.

Точно так же преобразились Керней и Ривас. Они были теперь одеты господами, один в синем плаще с бархатным воротником, другой в красном, вышитом золотом. Ничто не могло возбуждать ни удивления, ни подозрений прохожих. Можно было подумать, что один из богатых сеньоров, участвуя в процессии, возвращался с друзьями в свои владения. Верзила, сидевший на козлах, был, вероятно, дворецкий, которому кучер уступил на время вожжи.

Все это было весьма правдоподобно, даже слишком скорая езда могла быть объяснена неловкостью того, кто правил. Солнце должно было скоро зайти, и неудивительно, что седоки спешили покинуть большую дорогу, небезопасную для такого блестящего экипажа.

Пока все обстояло благополучно. Опасность предстояла им лишь в Эль-Нино. Приходилось заранее обдумать план, чтобы избежать ее. Ривас принялся объяснять Кернею, какого рода затруднение ожидало их:

— На дороге будут ворота около поста, их охраняют человек восемь солдат под командой сержанта. Если ворота будут открыты, лучше всего тихонько подъехать к ним, затем пустить лошадей во всю прыть. Если же они будут закрыты, придется употребить хитрость. Предоставьте мне действовать, если нам не удастся хитрость, постараемся пробиться силой. Все, что угодно, только не возвращение в Аккордаду, где меня ждет верная смерть, да и вас, вероятно, дон Флоранс!

— О да, я того же мнения. Мы должны проехать ворота, чего бы это ни стоило!

— Возьмите эти пистолеты. Ведь вы, техасцы, стреляете гораздо лучше нас. Мы предпочитаем холодное оружие, хотя я все же постараюсь использовать другую пару револьверов.

Пистолеты, о которых он говорил, были найдены в карете под сиденьем, где, кроме того, находились три кинжала, из которых один, тонкий, изящный, был настоящим дамским украшением.

— Пистолеты заряжены, — прибавил Ривас. Замечание это было, впрочем, лишним, так как ирландец уже занялся тщательным осмотром оружия.

Пистолеты были старого образца, с длинным дулом, они принадлежали, несомненно, отцу графини и дону Игнацио Вальверде, которые, вероятно, не раз пользовались ими для разрешения вопросов чести.

Осмотр длился недолго, все оказалось в исправности.

— Я ручаюсь, что могу ими убить двоих, — сказал Керней.

— И я тоже, —