рабочий стол. «И вот после таких выходок он говорит, что „с бюрократизмом буду бороться“. Помню, – издевался Кузьминок, – Штефан говорил мне в частной беседе, что он вел борьбу с военным бюрократизмом, а потом, во время дискуссии, был на стороне линии ЦК. На [мой] вопрос, чем объясняется такое противоречие, Штефан ответил, что это было тогда, а не теперь». В этой реконструкции его персоны попытки заискивать перед теми, кому он лично симпатизировал, сочетались у Штефана с деспотизмом в отношении остальных товарищей. Приводились туманные сведения, что Штефан симпатизировал рабочей оппозиции. Курепин сообщал: «Вчера на заседании кружка также показал себя. Стукнув кулаком по столу, кричал в исступлении. Еще факт: после дискуссии он говорит, что сознательно голосовали только Булгаков, Смирнов и он». («В партии штиль – нет активности, – говорил в декабре докладчик Булгаков. – Необходимо поднять воспитание низовых ячеек». Иван Смирнов, секретарь кружкового собрания, разъяснял: «Ликвидация аппарата, группировки… доведут партию до распыления».) Ну а что думал Штефан о сознательности оппозиционеров: «Остальные так себе». «Разве это так? – возмущался Курепин. – Вот останавливаясь на таких фактах, говорю, что т. Штефан невыдержанный, у него есть высокомерие».

Строгость Штефана в отношении подчиненных имела шансы оказаться лишь симптомом того, что он хочет выслужиться. «У него есть достоинства такие, какие ни к кому другому не приемлемы: членов кружка подозревал, что они к нему подкапываются, всех во всем подозревал. Он как бы видел, что не имеет своего аппарата». Его стремление выставить себя в выгодном свете отразилось даже в такой мелочи, как выбор места для себя на групповой фотографии кружка. «Вот факт: когда кружок ходил фотографироваться, т. Штефан показывал себя с неприглядной стороны, капризничал и выбирал себе место, с кем бы ему сесть рядышком из тех товарищей, кому он лично симпатизировал».

Штефан изменился в лучшую сторону, вмешался Евгений Смирнов: «Изменился, но не совсем. Из повседневной жизни его все-таки понять никак нельзя. Я до сих пор не понял, что он за человек, что из себя представляет. Любит высокомерничать. <…> Любовного отношения к товарищам у т. Штефана нет».

«Штефан не изменяется, а приспособляется, – поправил Смирнова Мухин. – В декабре он утверждал, что не все благополучно, необходимо изменить нашу партию, и я так и не услышал, что Штефан думает о его выступлении»; «Штефан никогда не соглашается с кружком, а придерживается какого-то своего мнения». Проблема коренилась в том, что он «выпячивал себя напоказ» за счет товарищей, пытался проявить себя, стремясь получить признание партийного комитета. Касель указывала на отсутствие у Штефана ясной точки зрения: «О выдержанности давайте… говорить открыто, не нужно скромничать. А то многие боятся прямо высказаться, боясь получить пятно. Во время дискуссии тов. Штефан то придерживался линии ЦК, то против, – выступал наполовину оппозиционером и наполовину цекистом. Я выявила у него соглашательскую линию, но не вижу его твердую силу. У него осталось баловство с мест: „Я“, „Я“ и только „Я“».

Озерский добавил критики в сторону ответчика: «Когда рабочие недовольные заработной платой бастовали, то получали от Штефана мордобой. (Возглас с мест: «Неправильно понял!» Смех.). Все время приспособлялся во время нашей чистки… часто воздерживается тогда, когда имеет факт». Уточкин Михаил Иванович считал, что Штефан все-таки сумел взять себя в руки, а значит, он умеет работать над собой: «После постановления партконференции о дискуссии т. Штефан более ни слова о ней не говорил, что и говорит о его выдержанности». «Некоторые товарищи, – речь явно шла о здесь присутствующих, – разжигали точку зрения оппозиции, – поддержал ответчика Булгаков. – Мы живем с Штефаном порядочное время в одной комнате, часто спорим и, бывает, сердимся друг на друга дня 2, а потом миримся. Курепин не прав, когда утверждает, что т. Штефан во время дискуссии не имел твердой линии. Нет, твердую линию он имел, он учел все обстоятельства с партийной точки зрения. У нас у всех были колебания, но они изживаются».

Наконец заговорил и сам Штефан. Он бравировал безупречной партийной автобиографией и не стеснялся своего продвижения в парторганизаторы. «Если хотите знать, был ли я членом рабочей оппозиции, наведите справки в Лубянске (где он был на партучете до комвуза. – И. Х.). <…> Поведение мое во время дискуссии было проявлением не невыдержанности… а нездоровых нервов»; «Если и проявлялось высокомерие, то отнюдь не сознательное. <…> Вспышки есть у всех. И я думаю, что плох тот член партии, который при обсуждении серьезных вопросов сидит как „пампушка“. Лучше уж говорить страстно, чем отсиживаться, румяный, как сдобная булочка»[821].

В преддверии чистки предлагалось «не ставить вопрос о партийной выдержке рядом с вопросом дискуссии». Характеризует ли дискуссия товарища? – «Такая постановка не правильна»[822]. Касель пыталась вычленить правило: «Я полагаю… все те товарищи, которые были во время дискуссии на стороне оппозиции – партийно невыдержанные», но Уточкин отрицал такую постановку вопроса начисто: «Касель не права, когда она утверждает, что Губанов, например, партийно невыдержанный товарищ лишь только потому, что он примыкал к оппозиции. Это не довод и не повод [к такой оценке]». «У тов. Губанова никаких обывательских настроений нет, и он как партиец вполне выдержан, – добавил Донцов. – Вопрос, поставленный т. Касель для оценки тов. Губанова с точки зрения принадлежности его к оппозиции, неправилен в корне, так как т. Губанов вполне выполняет все партийные требования и постановления нашей партии во время дискуссии».

Касель не унималась: «Т. Губанов все-таки, как партиец, не выдержан, и это доказывает его оппозиционность. Есть, чувствуется уклон». Однако все, что было важно Штефану, – это то, что «в дискуссии тов. Губанов был одним из активнейших участников, да и вообще, он активный парень. <…> Говорить о недостатках товарища, которые имели место во время дискуссии и делать на этом вывод о партийной невыдержанности вообще – неправильно». Касель капитулировала: «Что я поговорила здесь, я совершенно не хотела этим самым вставить клин в тов. Губанова как в оппозиционера. Не желая разжигать более страстей, которые разжигаются у товарищей, я присоединяюсь к большинству выступающих – Губанов выдержанный»[823].

Вернемся теперь к 6‐му кружку 2‐го созыва, ход дискуссии в котором мы подробно рассматривали выше. Кружок был колеблющимся. В наличии было как минимум три лагеря: ярые сторонники ЦК, преимущественно в лице Шеметовой, левые оппозиционеры типа Фадина и докладчики-примиренцы Сальковский и Эренпрейс. Материал чистки этого кружка на редкость богат (секретари отличились), и нам предоставляется уникальная возможность проследить, как надежность и сознательность членов кружка, дискуссионные выступления которых мы подробно приводили, переоценивались три месяца спустя.

Во время дискуссии 22-летний Фадин