силу ряда объективных условий, не потому, что партия не давала развиваться». «Капустин в моем докладе ищет умышленно с определенной целью заковырки лишь для того, чтобы критиковать меня, – отметил Эренпрейс. – Личное мое мнение в дискуссии такое, что я вполне поддерживаю резолюцию ЦК. Да, бюрократизм и аппаратчину нужно уничтожить, но не сразу, а постепенно. Так же постепенно переходить к проведению рабочей демократии». Капустин еще в декабре требовал вычеркнуть все его слова, «т. к. докладчики ему приписали умышленность и злонамеренность»[828]. Эренпрейс и Сальковский, оба члены президиума, защищали друг друга на всем протяжении разбора. Им противостоял другой тандем: Григорьев и Капустин, которые считали, что те лицемерят.

«Что из себя представляет Сальковский? – возобновил атаку Григорьев. – Мы видим, что вся обстановка, в которой он воспитывался и работал, не дала ему той пролетарской закалки, которая делает человека прямым и стойким. Есть люди, которые свои ошибки и промахи не умеют скрывать, а есть такие, которые свои ошибки и промахи умеют хранить, замаскировывая их. Вот к этим-то последним принадлежит и тов. Сальковский». Сальковского подозревали в тайной поддержке оппозиции. Григорьев ставил диагноз исходя не из формальных сторон резолюции Сальковского, а из его манеры подачи материала и из особенностей задействованных им идеологических клише: «Возьмите его определение молодежи как барометра. Он даже здесь говорил, что молодежь есть барометр, но молодежь партийная».

Григорьев считал, что скрытно вставлять оппозиционные цитаты в цекистскую резолюцию недопустимо. Но дело было не только в отдельной формулировке. По мнению Григорьева, уклончивость и неясность языка, которую многие отмечали в статьях Троцкого, также была свойственна резолюции кружка: «Кроме того, т. Сальковский никогда не ставит вопроса ясно и определенно. Он всегда старается сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы». В пользу наличия у Сальковского тайных мотивов, по мнению Григорьева, говорили и его пренебрежение общим делом кружка, и его месть критикам: «Но еще хуже всего то, что Капустину он давал характеристику с элементом пристрастия, основанным на личных счетах, что [ему] как парторганизатору никак не простительно»[829].

Капустин требовал называть вещи своими именами: «Ведь всем нам была ясна оппозиционная линия, занятая на дискуссии тов. Сальковским. Но на другой день он вдруг переметнулся. Заучил цитаты из резолюции Цека и стал… обвинять других в шатаниях. <…> Он сам, таким образом, оказался невыдержанным и шатким! С самой дискуссии я просто не понимаю тов. Сальковского. Я с ним немножечко говорил по этому вопросу еще до нашей дискуссии, но определенно он не отвечал ни на один вопрос. На дискуссии же в первый день он на своем докладе не то чтоб был на стороне оппозиции, а он просто не высказывал своих мыслей определенно. Одновременно он критиковал оппозицию и Цека. И как мне лично ни хотелось понять, какая у него точка зрения, я все же не мог понять. Он выковыривал цитаты и оппозиции и с резолюций ЦК. На второй день он уже стал более ясен, но переворот этот в нем за одну ночь не знаю, чем совершился. Эта черта, как говорит Григорьев, у Сальковского ясно видна и здесь на чистке. Он в своих выступлениях делает именно так, чтобы волков накормить и овец сохранить. В нем есть какое то двуличие»[830].

В большевистском языке было несколько понятий для описания неискреннего человека. Если недруги Сальковского считали, что он «двуличен», намеренно скрывал правду, пытался занять выгодную позицию в неопределенной ситуации, то большинство в кружке предпочли более мягкое определение – «двойственный», то есть человек, который на самом деле не может определиться, на чьей он стороне. В контексте ранних чисток «двуличие» характеризовало не злодея, а бесчестного обывателя, стремящегося примазаться к партии. Характеристики Сальковского указывали на некоторую злонамеренность в его поведении, попытки контрабандой протащить идеи оппозиции. Однако самый суровый эпитет – «двурушник», характеризовавший того, кто утаивал свои истинные намерения, но исподтишка делал все, чтобы их реализовать, еще не вошел в обиход.

Потребуются серьезные изменения в отношении герменевтики «я», чтобы «двуличность» превратилась в «двурушничество». Если в середине 1920‐х годов отсутствие конкретных взглядов по дискуссионным вопросам рассматривалось как слабость, то лет через десять это уже будет с определенностью свидетельствовать о затаенном зле против партии. Такой резкий поворот в оценке «я» коммуниста произошел в результате трансформации в восприятии инакомыслия: оно превратилось из честной, хоть и ошибочной позиции в желание во что бы то ни стало навредить партии. С середины 1930‐х годов топология субъекта изменится. На место горизонтальной раздвоенности субъекта, связанной с движением маятника мнений в дискуссии, придет представление о том, что у человека может быть тайное, второе дно, внутреннее оппозиционное «я», скрываемое под маской честного большевика. Прикрываясь поверхностным праведным фасадом, это «я» будет строить козни. При этом чистка станет не отдельным эпизодом, позволяющим партийцу выявиться, но постоянно действующим режимом существования. Двурушничество в поведении будут искать каждую минуту. Наблюдение станет повсеместным.

На собрании обсуждались не намеренные попытки дискредитации линии ЦК, о которой пока не могло быть речи, а попытки увильнуть от ответственности и мелкобуржуазное фразерство в поведении. Миронов не верил Сальковскому именно из‐за неясности в его суждениях: «Я прямо-таки преклоняюсь перед дипломатичностью т. Сальковского. В дипломатичности он, пожалуй, может состязаться с Чичериным, но у нас она неуместна. Я удивляюсь его двуличному поведению. Ведь все здесь слышали, что он клялся, что он сторонник линии Цека, но я же утверждаю, что я слышал, как он, сидя в клубе еще до дискуссии, осаждал Зельникова, который был ярый защитник Цека. Это вам и характеризует его двуличность. Точно так же, давая мне характеристику, он сказал, что моей линии в дискуссии не знает, тогда как я с ним спорил по поводу дискуссии, в этом вопросе он меня знал хорошо. Затем однажды я заходил к нему пить чай, и он мне рассказывал о письме Троцкого, которое он читал. Спрашивается, может ли твердый партиец распространять нелегальные письма?»

Шеметова диктовала проект характеристики: «Т. Сальковский на дискуссии проявил себя неопределенно. Точно так же и в других вопросах он всегда остается неопределенным». Она приблизилась к оценке природы Сальковского как неопределенной в целом – настолько кричащими были оценки его «двуличности», данные товарищами. Однако в середине 1920‐х годов такая формулировка многим казалась неуместной. Во-первых, потому, что на этом этапе большевистский проект признавал изменчивость и подвижность человеческой природы. Во-вторых, колебания многими еще воспринимались как естественный атрибут обстановки дискуссии.

У организатора кружка было немало защитников. «Никаких шатаний в дискуссии у