– Дочь, мать, жена, вдова, – повторила она. – Какая из этих ролей самая важная в жизни женщины? Как ты думаешь, Менения?

– Я думаю…

Ее подруга чуть смущенно улыбнулась. Менения, ровесница Корнелии и тоже вдова, не отличалась столь броской красотой, но держалась с таким изяществом, что, когда входила в комнату вдвоем с подругой, многие взоры оборачивались именно в ее сторону.

– Я думаю, Корнелия, ты пропустила еще одну женскую роль.

– И какую же?

– Возлюбленной.

Одной рукой Менения коснулась талисмана, который висел у нее на шее, древнего фасинума, унаследованного от деда, а другой – сидевшего рядом с ней мужчины. Они обменялись долгими, многозначительными взглядами.

Блоссий был философом, италиком, родом из Кум. С длинными, седеющими волосами и аккуратно подстриженной бородкой он производил весьма достойное впечатление, под стать изяществу Менении. Корнелия была тронута особой искрой, проскочившей между ее самой близкой подругой и наставником ее детей. Для этих зрелых, взрослых людей возраст пьянящих стремительных увлечений давно прошел, но друг в друге они обрели искреннюю привязанность и душевное родство.

– Что навело тебя на этот вопрос? – спросил Блоссий. Как истинный представитель школы стоиков, он обычно не давал прямого ответа, а отвечал на вопрос вопросом.

Корнелия закрыла глаза и подставила лицо теплым солнечным лучам. День стоял тихий, безветренный, с крыш соседних, тоже стоявших на Палатине домов доносилось пение птиц.

– Ну, вообще-то, праздные размышления. Я подумала о том, что мы с Мененией потеряли наших отцов в раннем возрасте. И мы обе вдовы, вышедшие замуж за мужчин, значительно старше себя. После смерти моего отца родственники устроили так, чтобы я вышла за старика Тиберия Гракха. А ты ведь была второй женой Луция Пинария, не так ли?

– На самом деле третьей, – сказала Менения. – Мой старый муженек подыскивал для себя скорее сиделку, чем племенную кобылку.

– И все же он одарил тебя прекрасным сыном, молодым Луцием.

– Верно. Но ведь от Тиберия, тоже не юноши, ты родила много детей.

– Родила-то много, двенадцать, и все были мне дороги. Увы, в живых осталось только трое!

– Зато эти трое выше всяких похвал, – сказала Менения, – не в последнюю очередь благодаря наставничеству Блоссия.

Она сжала руку своего возлюбленного.

– Твоя дочь Семпрония уже счастливо выдана замуж, и мир возлагает большие надежды на твоих сыновей Тиберия и Гая.

Корнелия кивнула:

– Думаю, что это и есть ответ на мой вопрос, во всяком случае в отношении меня. Поскольку у меня нет ни отца, ни мужа – и нет времени на возлюбленного! – самая главная для меня роль – материнство. Моим достижением будут мои сыновья. Я хочу, чтобы они свершили столь великие дела, что, когда моя жизнь придет к концу, люди говорили бы обо мне не как о дочери Сципиона Африканского, а как о матери Тиберия и Гая Гракхов.

Блоссий поджал губы.

– Благородное намерение. Но должна ли женщина существовать только для мужчин в ее жизни – отцов, мужей, сыновей, возлюбленных?

Он бросил на Менению исполненный любви взгляд.

– Стоицизм учит, что каждый человек имеет ценность сам по себе, вне зависимости от его положения в обществе. Гражданин он или раб, консул или рядовой воин – в любом присутствует уникальная искра божественной сущности. Что же в таком случае можно сказать о женщинах? Разве им не присуща собственная внутренняя ценность, высшая и потому не связанная с той ролью, которую они играют в жизни своих мужчин?

Корнелия рассмеялась:

– Дорогой Блоссий, только стоик может позволить себе высказать столь радикальную мысль! Всего одно поколение назад за подобную идею тебя, пожалуй, отправили бы в изгнание.

– Может быть, – сказал Блоссий. – Но одно поколение тому назад вряд ли двум женщинам позволили бы сидеть без присмотра в саду с философом и обсуждать с ним какие-либо идеи.

– Даже в наше время многие из ревнителей римской старины были бы напуганы, услышав этот разговор, – сказала Менения. – Тем не менее мы сидим здесь. Мир меняется.

– Мир всегда меняется, – согласился Блоссий. – Порой к худшему.

– Значит, наши дети будут должны изменить его к лучшему, – заявила Корнелия.

Менения улыбнулась:

– И который из твоих сыновей сделает больше, чтобы изменить к лучшему этот мир?

– Трудно сказать. Они такие разные. Тиберий очень серьезный, очень целеустремленный для своих восемнадцати лет, зрелый не по годам. Надеюсь, что опыт военной службы и участие в этой войне, где добивают остатки карфагенян, не сделают его слишком серьезным. Маленькому Гаю только девять, но насколько же он не похож на брата! Боюсь, он вырастет слишком порывистым и вспыльчивым.

– Он очень уверенный в себе, – сказал Блоссий, – особенно для мальчика его возраста. Как их наставник, могу сказать, что оба брата замечательно уверены в себе – черта, которой они, по моему мнению, обязаны своей матери.

– А я приписываю это их деду, хотя он умер задолго до того, как они родились. Жалею, что мальчики не могли знать его, да и мне посчастливилось знать его лишь недолго. Однако я сделала все, что могла, чтобы привить сыновьям глубокое уважение к достижениям их деда. Они с гордостью и по праву носят имя Гракхов, но обязаны также соответствовать высоким требованиям, предъявляемым к внукам Сципиона Африканского.

Менения вздохнула:

– Ну а что касается моего маленького Луция, то я лишь надеюсь, что он вернется живым и невредимым с Катоновой войны.

Катоновой войной в Риме называли возобновленную кампанию против Карфагена. Сам Катон не дожил до этого часа и не увидел ее начала, но призывал к ней беспрестанно, всю жизнь. В течение многих лет, о чем бы ни заходила речь – о строительстве дорог, о военных формированиях, о починке канализационных труб, – он каждую речь заканчивал одной и той же фразой: «Да, и, кроме того, Карфаген должен быть разрушен!» Люди смеялись над его навязчивой одержимостью, но в конце концов, пусть из могилы, Катон добился своего. А теперь, казалось, его мечта близилась к осуществлению. Согласно последним донесениям из Африки, римляне осадили Карфаген, защитники которого не могли продержаться долго.

Корнелия моргнула и прикрыла глаза. В саду было слишком душно, а солнечный свет стал слишком ярким. Поющие птицы умолкли.

– Говорят, что это уже не вопрос, будет ли Карфаген разрушен.

– Но когда, – сказал Блоссий.

– И когда это произойдет…

– …Карфаген обязательно станет вторым городом, который в ближайшие месяцы испытает такую судьбу от рук Рима.

Философ жил в доме Корнелии, они виделись почти каждый день и знали друг друга так хорошо, что мысли их часто двигались параллельно, словно лошади в упряжке.