Эта тварь пытается посеять раздор между Антонием и Клеопатрой, чтобы иметь удовольствие сказать, будто в конце концов он заставил их обратиться друг против друга. Клеопатра была уверена в этом. Она не могла позволить врагу одержать победу в этой игре. Как бы Октавиану хотелось распространить повсеместно клевету о том, что Клеопатра якобы предала Антония ради спасения своей жизни! Это стало бы последним мазком лживой краски на том уродливом портрете, который этот гад пытался намалевать, дабы представить его глазам всего мира.

«Отчаяние, — думала она. — Мгла, которая пала на душу Антония и которой я не подвластна».

Так казалось Клеопатре. Но ныне и она угодила в этот черный котел, скрывший от нее весь мир. Теперь она понимала, как чувствовал себя ее муж, проводя месяцы в уединенном доме у моря, глядя на волны и ища забвения во всем, что только могло смягчить боль поражения. И царица сейчас тоже находилась в удушающей пустоте, и всякая надежда покинула ее.

Теперь уже Антоний пытался подбодрить ее. Угроза Клеопатры покончить с собой вдохнула в него новую отвагу, и он был полон надежд — если не на победу, то на выживание. Он воскрешал память о Цезаре, об их негласном триумвирате, заключенном в те давние дни в Риме, когда они втроем строили планы раздела мира. Он цитировал ее собственные вчерашние речи о происхождении их детей; говорил о непостоянстве римского Сената, который непременно обратится против Октавиана, если тот станет слишком силен; о том, что армия верна не полководцу, а тому, кто платит.

— Ты можешь платить им, — твердил он Клеопатре. — Мы должны лишь сказать слово.

Он напоминал ей о том, что боги играют судьбами людей ради собственной забавы и в последний момент могут исправить причиненное ими же зло. Антоний уверен, что именно это здесь и происходит. Он строил долгие предположения о том, как может измениться их судьба. О, скоро Клеопатра будет смеяться вместе с богами над их шуткой. Антоний словно бы вспоминал все, что она говорила ему, и теперь возвращал ей ее же доводы, как прилежный ученик, пытающийся польстить своему учителю. Он твердил, что нужно отдать его жизнь ради ее, Клеопатры, безопасности, и она повторяла в ответ:

— Моя душа сразу же последует за твоей.

Теперь у нее оставались силы только на последнее отчаянное действие. Она перенесла все сокровища своих предков и своего царства в мавзолей, который должен был стать местом ее погребения. Это был великолепный греческий храм у моря. Расположенные высоко окна не дадут александрийским грабителям проникнуть внутрь, но позволят морскому воздуху сопровождать ее и после смерти. Клеопатра составила опись — сапфиры, рубины, жемчуга, слитки золота и серебра, столь тяжелые, что для того, чтобы сгрузить их с телеги, понадобилось применять рычаги и шкивы. Ароматы шафрана, мирра и корицы витали под носом у огромных алебастровых и бронзовых статуй богов и ее предков. Храм превратился в памятник расточительству.

Клеопатра добавила к этой картине зловещую деталь — бревна, поленья, растопку. Если Октавиан откажется принять ее окончательное предложение, она ввергнет все это богатство в огонь. Она рассчитает время так, что он учует дым как раз в тот момент, когда нахально вступит в город. Он достигнет своей цели, отобрав у нее Египет и опозорив память ее предков, но ему достанется разоренная страна. Клеопатре хотелось бы перед смертью увидеть его лицо, когда он поймет, что она совершила. Однако как это устроить, она еще не знала.

Антоний уступил ей, хотя и назвал ее планы извращенными.

— Когда ты услышишь весть о моей смерти и вдохнешь сладкий воздух родного города, ты изменишь свои намерения и решишь остаться живой. Филипп уцепится за подол твоего платья, Селена попросит тебя уложить ей волосы, и ты не сможешь последовать моему примеру.

Антоний говорил именно то, что имел в виду. Но Клеопатра знала о намерениях Октавиана. Она не могла позволить, чтобы люди говорили: «Антоний умер, а Клеопатра осталась жить». Двадцать пять лет назад она поклялась перед ликом Артемиды: «Я скорее умру, и умру с радостью, нежели буду весть жизнь, лишенную достоинства. В этом я клянусь перед Ней, которая слышит и знает все. Лучше умереть, нежели унизиться. Лучше умереть, чем склониться перед мощью Рима».

Всю свою жизнь она пыталась торговаться с этим зверем. Она гадала, не были ли ее сестры, в конечном итоге, правы? Быть может, Клеопатре следовало избрать путь войны с Римом, а вовсе не путь союза? Возможно, нужно было не отвечать на призывы Цезаря, а вместо этого тайно заключить союз с царями Парфии и Армении и собрать войско против римского императора? Если бы она сделала это, то, быть может, сидела бы сейчас в своем дворце и обедала бы с царем Парфии, своим супругом, а рабы-римляне подносили бы им блюда…

Она ведь думала об этом в свое время, не так ли? Но все были против. Архимед, Гефестион, весь военный совет. Никто не хотел союза с жестоким парфянским царем. Тогда Клеопатре не было и двадцати лет — царица-изгнанница в чужой стране, она смотрела, как Цезарь и Помпей сражаются за власть над миром.

А теперь ей казалось, что следовало повернуться спиной ко всему римскому и искать союза с восточными царями. Они коварны, но не более коварны, чем та тварь, которая требует смерти Антония.

Клеопатра пыталась избавиться от сожалений, она размахивала руками, словно старуха, прогоняющая демонов. Она всегда считала это болезнью, злым духом, который порабощает разум и обращает его на пустые действия. Что толку размышлять о прошлом? Давным-давно она сделала выбор, дозволив сынам Рима войти в ее царство, в ее сокровищницу, в само ее тело. Трудно сожалеть о том, что уже случилось, если видишь перед собой последствия — не одного, а целых четверых прекрасных детей.

— Клеопатра, ты должна дать мне слово, что не лишишь себя жизни, не обеспечив будущее наших детей.

Антоний прав: если она умрет, то только после того, как будет уверена, что ее дети останутся жить — и жить так, как подобает царским отпрыскам. Однако внутри все сжималось от боли при мысли о том, что ей придется существовать без него. Остаться в мире, где она будет пленницей Октавиана и его злой воли. Но Клеопатре следует подавить свои желания. Такова судьба царицы и матери.

— В этих малышах дремлет великое будущее, — ответила Клеопатра мужу. — Я никогда их не брошу.

— Нет, конечно же, не бросишь. Я знаю, что сейчас ты в отчаянии, — ответил он своим новым, рассудительным тоном. — Но я знаю также, что, пока живы эти дети, триумвират Цезаря, Клеопатры и Антония и все, о чем они мечтали для себя и для всего мира, не погибнет.

Пиршество шло медленно, словно во сне. Казалось, разыгрывается некое театральное представление и все знают, чем оно закончится, но сговорились не выдавать этого. Чудилось, будто для того, чтобы поднять кусок еды с блюда и положить его в рот, требуется не менее нескольких минут. Ладони вяло плавали в воздухе, аплодируя шуткам. Вино лилось из кувшинов тягуче, словно свернувшаяся кровь. Все смеялись, точно одурманенные, и смех гулко отдавался в ушах у Клеопатры, точно в огромной пещере. Она не могла понять смысла слов, слетающих с губ людей.