А теперь, в преддверии самого захватывающего эпизода нашей истории, представьте себе мотивы. Вы, к примеру, земледелец – в Эстремадуре, Стране Басков, Кастилии. Все равно где. Предположим, что зовут вас Пепе и вы своим потом поливаете кусок суровой и неблагодарной земли, за счет чего худо-бедно кормитесь. Впрочем, даже эти крохи забирают у вас разные там министры Монторо и другие нежелательные персонажи соответствующей эпохи, а также аристократы в роли пиявок и церковь со своими латифундиями, десятинами и прочими «дай денежку, не жадись». И вы ровно так же, как ваши отцы и деды, и в аккурат так же, как будущие дети и внуки, очень хорошо знаете, что ни в жизнь, во всю свою треклятую жизнь не выберетесь из этой колеи. И что уготованная вам в этой жалкой Испании судьба такова: склоняться перед сборщиком налогов, лизать сапоги дворянину или лобызать руку священнику, который, кроме всего прочего, еще и нашептывает в исповедальне вашей женушке: «и как только тебе в голову приходит делать своему мужу такие вещи – ты ж будешь навеки проклята за грехи свои!» Твою мать. И вот наш бедный трудяга варится в этом котле, раздумывая, не лучше ли ему собрать разом всю злобу своего угнетенного сословия да прибавить к ней трезвый, суровый и жестокий характер, выкованный за восемь веков поножовщины с маврами, и пойти ограбить дворец аристократа, сжечь церковь и падре в ней, а еще повесить мытаря вместе с его сучьей мамой на дубу, после чего – хоть трава не расти. Вот над чем ломает голову крестьянин, старательно точа серп, чтоб пойти жать отнюдь не только пшеницу, собравшись послать все к такой-то матери. И тут является к нему его двоюродный братец Маноло и говорит: «слушай, брат, тут не так давно набрели на местечко, которое зовется то ли Индией, то ли Америкой, то ли так, как тебе самому взбредет в голову, потому что на самом-то деле его пока толком еще и не назвали. А еще бают, что там полно золота, серебра, новой земли и туземок, у которых к ночи никогда не болит голова. Всего-то – поехать туда и сыграть в орлянку: или сдохнешь, или вернешься миллионером. А так как сдохнуть – это тебе всяко и здесь обеспечено, ты уж сам кумекай. Беги в Германию, Пепе!»[39]. Так что наш парень в ответ и говорит: «ну ладно, идет». И – очертя голову – в Индию. И вот уже сходят на берег несколько сотен Маноло, Пако, Пепе, Игнасио, Хорхе, Сантьяго и Висенте, в голове у которых одно: разбогатеть с мечом в руке или отдать Богу душу, в точности реализуя то, о чем поет в «Дон Кихоте» молодой человек: «На войну ведет меня, / ох, нужда моя, / а были б гроши у меня, / так не пошел бы я». И вот эти великолепные животные, твердые и жестокие под стать их родной земле, лишенные способности проявить к этому миру хоть каплю жалости, потому что самих их этот мир никогда не жалел, высаживаются на незнакомых пляжах, продираются, пылая от лихорадки, сквозь дикую сельву, переходят вброд ре́ки, кишмя кишащие кайманами, шагают под дождем, посуху и в страшную жару с оружием в руках, в доспехах, с образками святых и ладанками на шее, со своими предрассудками, своей свирепостью, своими страхами и ненавистью. Именно они сражаются с индейцами, убивают, насилуют, грабят, порабощают, идут за химерой – мечтой о золоте, которое снится им по ночам. Эти люди находят города, уничтожают цивилизации и платят за все именно ту цену, которую были готовы заплатить с самого начала: они гибнут в болотах и сельвах, их поедают племена людоедов или приносят в жертву на алтарях неведомых им идолов, они бьются в одиночку или гурьбой, выплескивая в боевом кличе свой страх, свое отчаяние и свою храбрость. А во время передышек, чтоб навыка не терять, убивают друг друга: наваррцы против арагонцев, валенсийцы против кастильцев, андалузцы против галисийцев – спасайся, кто может! – волоча за собой, где бы ни оказались, все те же старые обиды, ту же ненависть, то же насилие – в общем, ту самую каинову печать, что впечатана в генетическую память каждого испанца. Так Эрнан Кортес со своими людьми завоевывает Мексику, Писарро – Перу, Нуньес де Бальбоа выходит к Тихому океану, а многие другие гибнут в сельве и тонут в забвении. И совсем немногие – старые, покрытые шрамами – возвращаются в свои деревни богачами; но большая их часть остается там, на дне рек, в залитых кровью храмах, в забытых и заросших могилах. А те, кто не пал от руки своих же товарищей, кончают жизнь на плахе – из-за того, что восстали против вице-короля, из-за того, что поступили по-своему, из-за заносчивости, из-за амбиций. Или же, покорив целые империи, кончают свой путь на паперти, прося милостыню, в то время как на открытые ценой их крови и с риском для их жизни земли тучей паразитов слетаются из Испании королевские чиновники, сборщики налогов, священники, эксплуататоры недр и земель: ястребы кинулись на добычу с твердым намерением прибрать все это добро к рукам. И при всем при этом, не ставя себе такой цели, однако осеменяя туземных женщин и беря их в жены (вместо того чтобы убивать, как поступали англосаксы на севере), крестя детей и признавая их своими, породнившись с отважными и верными индейскими воинами, которые, как тлашкальтеки, не предали их даже в тоскливые ночи резни и поражения, грабя, убивая и порабощая, но также рождая и строя, эта шайка сногсшибательных сукиных детей создает новый мир городов и соборов, что стоят по сей день, и по этому миру растекается великий и могучий язык, называемый у нас кастильским, а в Америке – испанским. Тот самый язык, на котором говорят сегодня пятьсот миллионов человек и о котором мексиканец Октавио Пас, или же Карлос Фуэнтес, или кто-то другой из американцев, сейчас не вспомню, сказал: «Они наше золото забрали, но они нам золото и привезли».

Именно за XVI век, в эпоху царствования Карла I Испанского и Карла V Германского (императора Священной Римской империи), язык кастильский, называемый за пределами страны испанским, утвердился в качестве основного языка империи. И произошло это, так сказать, самым естественным образом, потому как понятие языка национального, со всеми его преимуществами и прилагаемыми к ним недостатками, появится сильно позже, несколько веков спустя. Уже Антонио де Небриха, публикуя в 1492 году свою «Грамматику», предчувствовал это, напоминая читателю о том, что случилось с латынью в эпоху Римской империи. И так оно и вышло: как в самой Испании, так и в остальных частях Европы, хоть что-то из себя представлявших, самые мощные народные языки неотвратимо стали проникать в литературу, религию, делопроизводство и право, причем не путем их насильственного насаждения – на чем настаивают некоторые манипуляторы общественным мнением и/или прекраснодушные краснобаи, – а как естественное следствие из сложившегося положения дел. По причинам, которых разве что идиот не поймет, единый язык для всеобщего использования, на котором будут говорить во всех концах империи, очень здорово облегчает жизнь и администраторам, и администрируемым. Таким языком мог бы стать любой из тех многих, на которых, помимо латыни – языка культуры, – говорили в Испании: каталонский со своими вариантами – валенсийским и балеарским, галисийско-португальский, баскский и мавританский арабский. Однако всех их обскакал кастильский. Правда, само название «кастильский» в некотором смысле несправедливо, поскольку сдвигает на обочину в высшей степени законное право старинных королевств Леон и Арагон наречь этот язык своим именем. Тем не менее – обратите внимание на факты – феномен не был исключительно испанским. Подобное происходило повсюду. В той империи, что располагалась в центре Европы, немецкий язык натянул нос чешскому. Еще один важный язык, нидерландский – культурно не менее значимый, чем престижный и широко распространенный каталонский, – скукожится до границ будущих независимых провинций, из которых позже образуется Голландия. А во Франции и Англии французский и английский разогнали по углам валлийский, ирландский, бретонский, баскский и окситанский. Все эти языки, как и другие языки Испании, сохранились как местные наречия, на которых в соответствующих регионах продолжают говорить дома и на улице с соседями, в то время как язык всеобщий – в нашем случае кастильский – стал языком бизнеса, коммерции, администрации и культуры; и все те, кто стремился к процветанию, к тому, чтобы делать карьеру, получать образование, ездить по миру и обмениваться технологиями, мало-помалу восприняли этот язык как свой собственный. Как английский – но того времени. И здесь следует особо подчеркнуть, предупреждая выступления всякого рода клоунов и клинических идиотов, что выбор этот очень часто был добровольным, совершенным в соответствии с объективной исторической закономерностью, в силу простых рыночных соображений (как писал андалузский историк Антонио Мигель Берналь и как ясно дал понять в 1572 году каталонец Льюис Понс, заявив при публикации на кастильском языке книги, посвященной его родной Таррагоне, что он идет на такой шаг, поскольку именно этот язык «наиболее широко используется во всех королевствах»). Нелишне также напомнить, что даже в XVII веке, при всех стараниях министра Оливареса на ниве унификации, не было никакого сколько-нибудь серьезного насаждения кастильского языка – ни в Каталонии, ни где бы то ни было еще. Любопытно, что не кто иной, как именно католическая церковь Испании, была в те времена единственным институтом, который, блюдя свои коммерческие интересы, проявил в сфере своей компетенции настоящую нетерпимость к народным языкам – не делая при этом никакой разницы между кастильским, баскским, галисийским или каталонским, – швыряя в костер любой перевод Библии, потому что он был способен свести на нет высокорентабельную роль церкви как единственного посредника между священными текстами и народом – на манер египетского жреца. Потому как чем больше неграмотности и отсутствия критики, тем лучше (на том до сих пор и стоим, свято блюдя традицию). В действительности же единственный запрет, наложенный на какой-либо народный язык, коснулся только мавров; и это на фоне того, что Англия уже в 1531 году вводит запрет на использование валлийского в судопроизводстве и других официальных сферах, а во Франции в 1539 году издается декрет, провозгласивший французский единственным официальным языком, в ущерб всем остальным. В Испании же ничего подобного не было: латинский все так же продолжал использоваться как язык культуры и науки, в то время как издатели, чиновники, дипломаты, писатели и другие, кто хотел найти свое счастье на широких просторах Империи, прагматично склонились к языку кастильскому. «Грамматика» Антонио Небрихи, структурировав и систематизировав один из языков Испании (возможно, главным сегодня стал бы каталонский, если бы у каталонцев нашелся свой Антони Небриже, проснувшийся раньше кастильского), достигла ровно того же результата, что в Германии – переведенная Лютером на немецкий Библия или же в Италии – тосканский диалект, на котором Данте создал «Божественную комедию» и который лег в основу современного итальянского языка. Военная же и политическая гегемония, которой к тому времени Испания уже обладала, усилению престижа языка кастильского только способствовала: Европа наполнилась напечатанными по-испански книгами, армии пользовались нашими словами как лексической основой для своего лингва франка, а переброс всего этого культурного багажа на только что завоеванные территории Америки превратил кастильский, в силу элементарной исторической справедливости, в язык всемирный. А те языки, что таковыми не стали, – что ж, не повезло. А на нет и суда нет.