Примерно пару минут спустя, а возможно даже и часов, мой сон стал значительно мрачнее. Внезапно я оказалась посреди ночи на нашей старой лужайке. Я мерзла в тоненькой ночной рубашке и чувствовала обжигающий жар пламени, охватившего наш дом и обжигающего мои голые руки и ноги. Соседи подняли меня, отнесли подальше от дома, а тишину ночи разорвали сирены машин, доставивших пожарных в желтых костюмах к нашему дому (слишком поздно, чтобы это имело хоть какое-то значение). Ни во сне, ни наяву у меня не получалось вспомнить, как я оказалась на той лужайке или что разбудило меня так поздно ночью и подтолкнуло покинуть дом.

Во сне, так же четко, как и в воспоминаниях, я видела, как через входную дверь выходят извивающиеся силуэты родителей, на фоне бушующего пламени позади них казавшиеся извивающимися черными силуэтами. Полосатая пижама папы загорелась. Пожарный бросил на него тяжелое одеяло и повалил на лужайку, чтобы потушить огонь, а мама с покрытым черной сажей лицом дико осматривала толпу, собравшуюся поглазеть на полуночный спектакль. Она казалась почти безумной и выглядела настолько неузнаваемой с этими спутанными волосами и измазанным лицом, что я видела лишь белую ткань ее ночной рубашки и расширенные черные зрачки, скачущие на фоне белков глаз. Увидев меня возле машины пожарных в объятиях соседа, она бросилась босиком по хрустящей замерзшей траве.

– Где она? – спросила она сдавленным голосом, тряся меня за плечи. – Где твоя сестра?

За восемь лет, прошедших после пожара, я так и не смогла вспомнить, на самом ли деле я видела, как Дженни машет мне, стоя у окна, пока пламя пожирает шторы, или мне это только показалось. Но когда грезы наяву или кошмары возвращали меня в тот момент, когда мама спросила, где Дженни, – я всегда видела ее силуэт, а черты ее лица оставались в тени. Она, пожираемая пламенем, понимала, что я выбралась живой. Если, как я считала, она и вправду добралась сама до окна, то, должно быть, поняла, что погибнет одна, без меня, – что, скорее всего, пугало ее больше, чем само приближение конца. Мне так никогда и не хватило храбрости спросить маму, нашли ли тело Дженни в том, что когда-то было нашей спальней, или в каком-нибудь другом месте.

За годы после пожара, прокручивая эти ужасные моменты в голове сотни тысяч раз, я поняла, что, увидев меня тогда, мама понятия не имела, кто из близняшек спасся. В безумном отчаянии она только поняла, что из дома выбралась одна девочка. Во сне я не чувствовала ничего: ни страха, ни ужаса. Возможно, той ночью я находилась в состоянии шока, и подсознание подавило впоследствии все воспоминания и чувства.

Первую половину жизни я делила свою личность с Дженни. Все видевшие нас полагали, что мы две части одного целого и не можем существовать друг без друга.

– О, они такие милые, – говорили люди. Но это было не так. У нас была средняя внешность и щечки бурундуков. В тот год, когда Дженни погибла в пожаре, у нас обеих выпали передние зубы. Именно наша схожесть, но не наша внешность как таковая, была милой и запоминающейся. Если бы у меня не было сестры-близняшки, то у мамы за спиной люди, скорее всего, говорили бы, что я невзрачный ребенок.

– Они так хорошо себя ведут, – делали бы моей маме комплименты. Но и это не было правдой. Мы постоянно ссорились и дрались. Всегда ревновали, когда родители уделяли внимание кому-то из нас. С какой бы игрушкой одна из нас ни играла, другой непременно хотелось именно ее. В нашем ящике всегда было по две одинаковые игрушки, но даже это не стало решением проблемы. Из всех вещей в коробке с игрушками больше всего наши ссоры вызывали наборы «Лайт-Брайт»[4]. Ссоры были такие яростные, что в итоге мама заявила, что отдала их бездомных детям (после смерти Дженни я нашла обе коробки спрятанными в гараже)…

Обман родителей и учителей стал для нас нескончаемым источником развлечения: мы обменивались одеждой, значками с именами и настаивали, что нас нужно звать именем другой близняшки. Мама каждый день предупреждала папу, что находится на грани нервного срыва, проводя все дни дома, пока он ездил читать лекции в кампусе. Естественно, всю мою жизнь люди предлагали мне почитать исследования об идентичных близнецах и их телепатических способностях, секретных языках и кодах, необъяснимо одинаковых привычках. Я не помнила, чтобы нас с Дженни связывало что-то такое до ее смерти. Помнила лишь ее присутствие и успокоение от того, что она рядом. Будучи близняшкой, я была очень застенчивой: мне не нужно было смотреть в зеркало, чтобы знать, каким уродливым становится мое лицо, когда я злюсь. Я все еще помнила, как плакалась маме со словами «Пусть она прекратит делать такое лицо!», когда Дженни смотрела на меня, нахмурившись. Я считала это ужасным и знала, что могу выглядеть точно так же.

Когда пожар потушили, глава департамента пожарных подошел к маме и папе, и они тихо о чем-то поговорили. Я была слишком далеко, чтобы их услышать. Мама упала в папины объятия, и нас троих отвезли в полицейской машине в больницу в соседнем городе, где дали отдельные палаты и следили за нашим состоянием после отравления дымом. Врач сказал мне, что маме дали успокоительное и что я смогу увидеть ее лишь утром. Медсестры принесли томатный суп и позволили не спать, а смотреть мультики, пока над горизонтом не поднялось солнце. Мне было восемь, и я была слишком маленькой, чтобы понять смерть. Слишком юной, чтобы понять, что Дженни больше нет – нет совсем – и что я больше ее не увижу. По крайней мере, целый год я ожидала, что однажды проснусь утром перед школой, и она внезапно вернется, целая и невредимая, как раньше, до пожара. Но, отложив в сторону расхожее мнение об особой связи близнецов, – каким-то образом той ночью в больнице я уже знала, что Дженни мертва. Не припомню, чтобы встревоженные медсестры сообщали мне об этом, но я знала.

На следующий день мама пришла ко мне и села на кровать рядом со мной. Ее глаза были опухшими после тяжелого многочасового сна, вызванного лекарствами. Отец стоял рядом, положив руки ей на плечи.

– Дженни, нам нужно кое-что сказать тебе. Тебе будет сложно это понять, – начала мама.

Я открыла рот, чтобы поправить ее, но замешкалась. Мне стало ясно, что у меня есть шанс снова поменяться местами с сестрой. Я могла бы позволить им и дальше думать, что я – Дженни, а в пожаре погибла МакКенна. Но, будучи невинной, наивной восьмилеткой, я не увидела в этом для себя выгоды. Что-то подтолкнуло меня все же исправить эту ошибку.

– Я МакКенна, мама, – исправила я ее.

Я была слишком мала, чтобы понять, что и у родителей бывают любимчики; это происходит непроизвольно.

Даже на медицинской табличке в ногах моей больничной койки стояло имя Дженнифер Лора Брейди. Намеренно ли родители так заполнили мои данные или это была невинная ошибка? Я не осмелилась об этом спросить.

Проснувшись, я обнаружила, что солнце уже низко. Значит, было почти время ужина. Я зевнула и потянулась. Сон о пожаре закончился, как и обычно, сценой в больнице. Еще пару мгновений я неподвижно лежала, вспоминая, как почти через год после пожара мама сидела в одиночестве на пороге каждую ночь, уставившись на пустую выжженную площадку на углу улицы, а весна переходила в лето. Однажды ночью я вышла и села на порог рядом с ней.