– Красивый он был, Луиджи?

Джузеппина морщится:

– Коренастый коротышка, кривоногий, губастый, с курчавыми волосами на ляжках и ягодицах.

Розали думает о Франсуа. Даже его имя она любила. И его нежные, ласковые руки, его перечно-лимонный запах, его плечи, его смех… Она любила в Франсуа все.

– В день нашей свадьбы, – продолжает Джузеппина, – собрались все друзья Луиджи, итальянцы и испанцы. Все сидели у телевизора в углу банкетного зала и смотрели футбол. Луиджи весь издергался, вставал, ходил кругами, снова садился.

Ей тогда это показалось трогательным: мачо дал слабину перед первой брачной ночью. А он-то нервничал в ожидании исхода матча.

– Когда фотографировали и говорили речи, когда резали торт, когда объявили первый танец, другие гости спрашивали: «Где же новобрачный?»

– Ну да, и где он был?

– Все там же, перед телевизором. Это было 3 июля 1990-го, полуфинал чемпионата мира, Италия – Аргентина. Сама понимаешь, ему было не до меня, новобрачному!

– У меня это было тоже летом, – мечтательно говорит Розали. – 23 июня. В тот день я сказала «да» на всю жизнь.

– А после свадьбы, когда гости разошлись, мой новоиспеченный муж спустил брюки взятого напрокат костюма и выловил свою штуковину в кудрявой черной чащобе. Он взял меня перед телевизором, глядя поверх моей головы повторы голевых моментов. И все кричал: «Dai Toto dai!» Тото – это Сальваторе Скиллачи, форвард из Палермо.

Джузеппина тогда не шелохнулась.

Луиджи решил, что ей нравится.

– А это был первый раз?

– У сицилийцев женщина отдается только одному мужчине. Когда по телевизору показывают секс, родители переключают канал или отсылают дочерей в другую комнату. Даже в восемнадцать лет! Я сначала вышла замуж, а потом узнала жизнь. Vita di merda!

– Но потом-то он стал ласковее?

– Чемпионат мира бывает раз в четыре года, но он продолжал брать меня точно так же каждый день. Я не смела ничего сказать, хотя предпочла бы посмотреть, как поет Дзуккеро[31] по каналу Rai.

Розали вспоминает свою свадебную ночь, такую непохожую, такую дивную, Франсуа чудесно все приготовил, подумал даже о свечах с ароматом корицы, наполнявших спальню благоуханием. Розали обожала корицу, и он это знал.

– Выпей-ка чайку, Джу, тебе на пользу.

– Отстань ты со своим чаем! Тоже мне спасение – чай!

Розали улыбается ей:

– Не хочешь чаю, сделаю тебе сок: свекла, яблоко, лимон, имбирь. Идем на кухню.

– Когда умер мой отец, я ушла от Луиджи, – продолжает Джузеппина, пока ее подруга выжимает лимон.

– Прощайте, мужчины?

– Vivà la libertà![32]

Розали поднимает голову:

– Ты встретила кого-нибудь еще?

– Многих. Чуда не случилось. Niente[33].

Был один придурок, который аккуратно складывал и вешал на стул свои брюки, прежде чем сорвать с нее блузку. И другой, с полным чемоданчиком игрушек, желавший все их на ней опробовать. Японские шарики; трехскоростное радиоуправляемое яйцо; вибромассажер с мигающими лампочками, инкрустированный стразами и играющий на выбор популярные песенки – «Солнечный понедельник», «L’Avventura» или «Ради флирта». «С чего начнем?» – спросил он с напористостью опытного коммивояжера… Еще один мечтал о платонической связи, решив, что она в свои годы уже прикрыла лавочку, но втайне надеялся, что ей удастся совершить чудо и разбудить его много лет спящее либидо. Он не предупредил ее: двойной конфуз – животный напор с его стороны и реальный отклик с ее!

– Всегда было одно и то же. Они тискали мои груди, потели, пыхтели. Это продолжалось часами. А я лежала морской звездой, дожидаясь конца. А ты, Розали, тебе этого не хватает?

– Я об этом не думаю. Удивительное дело: как будто выключаешься из розетки и очень скоро вообще перестаешь об этом думать. Тело спокойно. А ты, Джу?

– Нет! Без морской звезды я прекрасно обхожусь. А когда меня спрашивают, устроила ли я свою жизнь, я отвечаю, что да, устроила. Лучше! Без мужчин!

Джузеппина начала фотографировать в магазинчиках квартала. Она любила гулять одна и ловить бытовые сценки стареньким фотоаппаратом, который отыскала в лавке подержанных вещей. Теперь она нашла свое место в этом доме. «В этой семье переломанных рук, врачующих друг друга», – говорила она. Словно радость жизни пришла к ней, хоть и поздновато, и она отдалась ей, особо не сопротивляясь.

Жюльетта, запыхавшись, вбегает в студию. В ее темном закутке без окон громоздятся на полках круглые алюминиевые коробки, память об эпохе кинопленки. В кресле валяется старый номер «Либерасьон». На первой полосе – «Последний взгляд», великолепный черно-белый портрет Пола Ньюмена. Хоть глаза ее постоянно прикованы к экрану, Жюльетта любит окружать себя привычными вещами.

Один из ее предшественников, поклонник Шекспира, написал на стене: «Ночь создана для тех, кому дня мало»[34]. День и ночь часто неразличимы для Жюльетты. Завороженная кадрами, она вдыхает в них ритм, наполненность, жизнь. Без устали собирает пазл в разных вариантах, выбирая, с чего начать и как закончить каждый план с точностью до двадцать четвертой доли секунды. Сегодня перед ней мужчина и женщина лицом к лицу. Он обнимает ее. Жюльетта ловит себя на том, что не прерывает сцену. С ума сойти, какая дана ей в студии власть над эмоциями. В жизни-то все не так.

В приоткрытую дверь просовывается голова темноволосого крепыша. Макс. Председатель ее фан-клуба, названый брат и вся ее семья. И по совместительству монтажер в соседней студии. Он застает ее вздыхающей, с застывшей на мышке рукой. Стоп-кадр обнимающейся парочки.

– Любовь нужна тебе как хлеб!

Жюльетта кивает, поджав губы. Макс узнает обложку книги «Иудаизм для чайников», выглядывающей из ее сумки. Она часто читает ее урывками, надеясь найти отклик, нить, зацепку: Шабат, Шалом, Шана Това… Так ей легче ориентироваться, когда она смотрит «Это правда, если я вру!»[35]. Она видела фильм семь раз. Но иногда у нее еще возникают вопросы.

– Повторение пройденного?