— А ты молодец, Ольга. Прошла первую проверочку на вшивость, — произнес он и шлепнул меня по пятой точке.

Сердце подскочило к горлу, возмущение выплеснулось наружу нечленораздельным визгом. Я подпрыгнула, взмахнула мечом и, приставив его к шее проректора, отчеканила:

— А ты, варвар невоспитанный, никогда больше не смей меня лапать! И разглядывать как жаркое на вертеле не смей тоже!

Вархар ловко ушел от клинка, и глазом не успела моргнуть, как он очутился сбоку. На секунду показалось — мое положение безнадежно. Проректор двигался на редкость быстро, ловко и, будто бы предугадывал каждый мой шаг. Я попыталась еще дважды замахнуться на него. Но Вархар уходил от клинка прежде, чем он приближался на расстояние вытянутой руки. Черт!

Я устала до ноющей боли во всем теле. Запал иссяк, как вода из проректорского шланга-пушки. А вместе с ним иссякло, похоже, и мое электричество. Меч мигнул несколько раз на прощанье, ярко вспыхнул и исчез.

Я в ужасе подняла глаза на Вархара. Теперь, я безоружна, едва стою на ногах, и, значит, целиком и полностью в его варварской власти.

Но проректор бросил косой взгляд и по-мальчишески задорно ухмыльнулся. Не двигаясь с места, как ни в чем ни бывало, принялся накручивать шланг на руку, сдавливая его так, чтобы «рулон» получался поменьше. Покосился на меня, приподнял уголки губ и неожиданно дружелюбно произнес:

— Принято. Ты молодец, не даешь себя в обиду. Не заискиваешь и телесами начальника не умасливаешь. Ты мне все больше нравишься, Ольга.

На этой ноте, Вархар развернулся и весело насвистывая, ушел из корпуса, унося за собой длинную анаконду черного шланга. И где он только его раздобыл?

* * *

Я с надеждой подумала, что, может быть, теперь мне удастся передохнуть, поесть, в конце-то концов. Желудок, презрев все правила приличия и преподавательского этикета, зазывно заурчал от мыслей об ужине.

Я осторожно зашагала по скользким плитам. Десятки глаз уставились на меня из приоткрытых дверей. Мелкие засранцы следили — не навернется ли новый препод всем на радость.

Ох уж эти подростки! Злобность и нечуткость — их второе имя. А ведь сами-то ранимые и нежные, как аленький цветочек.

Слегка высмеешь — вывалится гора комплексов. Чуть намекнешь на несовершенства внешности — огрызнутся, и бросятся есть, пить, мазаться всякой гадостью, чтобы похорошеть. Повезет если не сядут на диету — три крошки хлеба на день и два литра воды на ночь. Или не примутся смачивать лицо в водке, настоянной на уксусе и лимонной кислоте.

Ноги предательски елозили по влажным камням. В груди закипала злость. Мне и надо-то было сделать еще несколько шагов до спасительной двери. Но торопливость чревата полетом на пол, под улюлюканье и гогот будущих студентов. Что-то подсказывало — такая разрядка после пережитого благодаря огню и Вархару им сейчас нужнее воздуха.

Недавно я ощущала лишь вселенскую усталость, желание поесть, передохнуть, и полное душевное опустошение. И вдруг, откуда ни возьмись, вспыхнул гнев. Он рост и рос, по мере того, как ноги так и норовили проехаться по скользкому полу и уложить тело на обе лопатки.

Черт побери эту Академию, Вархара, студентов и мою глупую твердолобость! Мысленное ругательство возымело на меня неожиданный эффект.

По рукам пробежал ток, мириады молний вспыхнули диковинными оранжево-синими рукавами. И прежде чем успела сообразить, выстрелили во влажные плиты, пролились на них дождем огня и света.

Я зажмурилась. Не надо быть физиком, чтобы знать, что случится, если встать на мокрые камни, и запустить в них молнию.

Один удар сердца, два, три, четыре… Странный запах ударил в нос, но ток и не собирался доканывать мой измученный организм.

В свисте и потрясенных студенческих криках не промелькнуло ни тени насмешки.

Я приоткрыла один глаз, второй и замерла, пораженная невиданным зрелищем.

Электричество или другая энергия, широкой золотистой лентой скользила по плитам, просушивая их и прокаляя. В воздух поднимался голубовато-серый дымок и тонкими стебельками тянулся к потолку. Вскоре сверкающая полоса неведомой субстанции освободила мне путь к комнате. Студенческие двери позахлопывались почти одновременно, и по коридору пролетело слабое эхо. Я гордо, степенно дошагала по теплым плитам до своей комнаты, и, не выдержав, прыжком заскочила внутрь.

Сбросив прогретые туфли, нырнула в резиновые шлепки и побрела на кухню инспектировать холодильник. Желудок снова не на шутку оживился и заговорил. Но, по счастью, теперь я могла позволить ему неинтеллигентные урчания.

Ровно в девять утра я с огромным трудом отрыла бронзовую дверь кафедры и на долю секунды оторопела. Знакомые помещения преобразились до неузнаваемости. Жизнь била ключом, а то и несколькими ключами сразу.

Две юркие уборщицы рысью носились из угла в угол, а за ними, как дрессированные собачонки, помахивая ручками, ездили моющие пылесосы. Но жизнь уничтожала результаты их бурной деятельности прежде, чем я успевала ими налюбоваться.

Только розовый пол начинал блестеть чистотой, на нем появлялись отпечатки обуви, бумажки, плевки и подозрительные лужицы, все как одна грязных оттенков. Хорошо хоть не жвачки.

Только уборщицы, кряхтя, оттаскивали куда-то мусорные мешки, размером с Вархара, в углах материализовались холмики. Стеклянные, пластиковые, металлические бутылки, драные и целые пакеты соседствовали там с клочками непонятного вида и происхождения. И, конечно, как же без них — в углах, около стен и на подоконниках вырастали горки подсолнечной шелухи, вперемежку с семечками.

Только стены обретали благородно-розовый оттенок, на них, словно по волшебству, проступали надписи самого разного содержания и цензурности. От свежих новостей: «Здесь был Пулькет», «Эллиор втюрился в Брамину» до суровых обещаний: «Залларайну натянем зенки на пятки!», «Здесь на гвоздике будут висеть уши Кастросвета». Последними появлялись непереводимые на литературный язык фразы и междометья, порой в сочетании с чьими-то именами.

Свет гас каждые минут пять, и с брачной песней кита-горбатки включался запасной генератор. Два взъерошенных, злых на весь свет, в особенности на электрический свет, электрика сновали туда-сюда, с трудом разминаясь с уборщицами. Что-то усердно проверяли, чинили, подкручивали, щеголяя гораздо более нелитературными фразами, чем «увековеченные» на стенах до следующей помывки.

И надо всем этим «карнавалом» витал такой коктейль запахов, словно летний продуктовый рынок вздумал объединиться с парфюмерным салоном и чебуречной.

Вуз, милый Вуз.

Везде сновали люди, или существа, очень на них похожие. Каждый встречный незнакомец обращался по имени-отчеству и преспокойненько отправлялся по делам. Опять меня посетило ощущение, будто «оттрубила» тут лет десять, не меньше, и теперь страдаю жестокой амнезией.