февраля (11 марта) он сообщает мне: «Сегодня здесь какая халепа на дворе! Дождь со снегом и снег с дождем! Всю ночь тоже шел дождь, и не оттого ли мне ночью было очень скверно. Не мог спать ни на одном боку, ни на другом — удушье; всю ночь просидел и проходил. Жду доктора. Должно быть, грудная жаба, которая во всякую минуту может задушить… Прескверное состояние, когда чувствуешь, что дышать почти нечем; выходил наружу и открывал рот во всю ширину, глотая воздух до дна легких, как рыба, которая задыхается в воде, лишенной воздуха. Но, конечно, бороться с болезнью буду всеми средствами, какие дает медицина»… Вот он несколько ниже продолжает мне: «Во всяком случае вам полным хозяином придется быть скоро. На днях получил телеграмму, что мой брат помер, а я на три года старше его. Пора и мне, хотя очень хотелось бы докончить перевод главных богослужебных книг; а о Ветхом Завете, по-видимому, надо перестать думать, — это будет ваш труд»… А несколько ниже, уже совсем к грустном тоне, продолжает: «Если еще вместе поживем хотя бы и лет пять, я во всяком случае буду блекнуть и опускаться, как вянущий лист; и дело мое будет исключительно переводческое. А вы, возрастая из силы в силу, будете возращать Японскую Церковь; ваше дело будет прогрессивно жизненное — таков закон природы. Во всем же да будет воля Божия, которой покорно будем подчиняться».

Итак, смерть родного брата, протоиерея в городе Сызрани, поставила пред взором владыки яснее, чем когда-либо, вопрос о возможной скорой смерти. Не боялся никогда почивший смерти. Но жить ему хотелось. И жить не для простого прозябания, а «для того, чтобы побольше перевести богослужебных книг»… Впрочем, и в этом вопросе он покорно отдавался воле Божией. Даже больше: поскорбев мало, он видимо скоро опять приобретал благодушие и о том же предмете мог говорить в тоне, не показывающем скорби…

Перед праздником святой Пасхи, в Великий пяток, возвратился я в миссию. Прожил здесь десять дней, до понедельника на Фоминой. Но особых перемен в покойном архиепископе не нашел. Усердно он служил на святой Пасхе. Христосовался до шести часов утра с христианами в первый день. Ездил с визитами к русским резидентам Тоокёо, Екохама. В среду на Пасхе даже совершил крещение у офицера Н. В. Осипова 11 после сего у него обедал. Словом, жизнь шла, как и в прежние годы, без перемен. Поэтому совершенно успокоенным поехал и я в свое дальнейшее путешествие, на этот раз по 18 июня, то есть на два месяца.

Мне неизвестно с точностью, в чем проводил часы своего досуга покойный владыка во время моего отсутствия из Тоокёо после Пасхи. Кажется, не боясь ошибиться, могу сказать, что он составлял опись церковных вещей, доселе еще не занесенных в опись. А так как почивший архиепископ всегда все делал сам, не доверяя никому, то ему пришлось самому вынимать из шкафов и даже снимать со шкафов тяжелые ящики, их раскрывать, содержимое вынимать, переписывать. Потом опять все складывать и тяжелые ящики поднимать на свои места. Результат этой работы виден доселе каждому: на всех иконах, священных сосудах, священных облачениях — словом, на всех церковных предметах или наклеены, или пришиты, или пришпилены написанные собственноручно архиепископом ярлычки, с номером по описи. А в часы вечерние владыка составлял текст новой описи.

Но насколько блестящи были результаты его трудов для благоустройства соборной ризницы, настолько они были печальны для его здоровья… Позволяю опять привести по этому поводу его строчки из письма ко мне от 22 мая (4 июня) 1911 года: «Ходить не могу, встать почти не могу, — только сидеть и лежать могу. Занялся описью в ризнице, и постоянное снование по лестницам, нагибанье, поднимание нелегких вещей растревожили мою поясницу (надломленную малость еще в отрочестве несчастным падением с обледеневшей лестницы, причем поясницей упал на ребро камня) до того, что вот вчера не мог быть во всенощной, сегодня не служу литургию».

Весьма возможно, что владыка растревожил и старинную болезнь, поскольку дело идет о пояснице. Но, вне всякого сомнения, что снованье по лестницам, нагибанье, поднимание нелегких вещей причинили ему зла больше, чем могли бы причинить запрещенные перец, горчица и проч. А запретить почившему работать или, по крайней мере, убедить его работать поменьше — такой силы ни у кого не было.

Утомив себя на работе по составлению описи, высокопреосвященный Николай окончательно переутомился во время июльского очередного собора и приуроченного к нему пятидесятилетнего юбилея прибытия его в Японию. Не без тревоги все любившие владыку ждали этого времени. Но вот начали съезжаться со всех концов Японии иереи, катехизаторы. Их одних только было свыше 120 человек… А поусердствовали и многие провинциальные христиане.

И вот семидесятипятилетний старец ежедневно, с раннего утра до позднего вечера, сидел в своей комнате и выслушивал доклады иереев о состоянии их приходов, рассказы катехизаторов о проповеди в пределах их ведения или любезно беседовал с какой-либо бабушкою, прибывшей из далеких краев. Начался собор. А на нем разве мало дела, волнений? Празднование юбилея… В течение одного дня литургия, молебен, обед в отеле с почетными гостями, музыкальный вечер. Этим мы, молодые, закончили. Но семидесятипятилетний старец был приглашен на собрание бывших воспитанниц Суругадайской школы. И пошел. И не столько слушал, сколько говорил и поучал. Нужно было удивляться тому, как мог вынести владыка такой день.

А и «завтра» не обещало отдыха. Долгое, часа на четыре, чтение адресов. А вечером обед на миссийском дворе, с сотнями христиан. Но мне кажется, и этот день прошел бы для почившего сравнительно благополучно, если бы не заключительный момент. Воодушевленный речами, владыка встал, с необыкновенной энергией как-то вздернул головой и голосом, которого достало на всю широкую площадь, занятую обедавшими сотнями христиан, предложил спеть «Кими га ё» (японский гимн) в честь Его Величества Императора Японии, благодаря религиозной терпимости которого христианство получило возможность не только распростроняться, но и пользоваться если не покровительством, то, во всяком случае, полным благополучием. Нужно было видеть необыкновенное возбуждение владыки, его покрытое румянцем лицо. Нужно было слышать, как владыка не только запел первый гимн, но и пел его до конца. Нужно было видеть этот молодой огонь в столь немолодом уже организме. II тогда ясно было бы каждому, что сей момент не мог для расстроенного сердца владыки пройти бесследно. И результаты не замедлили сказаться.

Кончился собор. Разъехались иереи и катехизаторы по своим местам. Владыка остался один. После бывшего возбуждения