– Будет из чего печь пироги и варить варенье Люсьену! – рассмеялась Клеманс.

Адель взглянула на свои ноги. Ее лакированные мокасины промокли в сырой траве. Неподходящая обувь для загородной поездки.

– Дай мне ключи, – попросила она Ришара.

Она села в машину, разулась и принялась греть ступни в руках.

– Ксавье? Откуда у тебя мой номер?

– Я позвонил тебе на работу. Мне сказали, что ты в отпуске, но я объяснил, что дело срочное…

Ей следовало бы ответить, что она рада его слышать, но пусть он не строит иллюзий. Она очень сожалеет о своем поведении в тот вечер, ей не стоило так поступать. Она выпила лишнего, ей взгрустнулось, она сама не знает, что на нее нашло. Это не в ее привычках. Она никогда такого не делала. Надо забыть и вести себя так, как будто ничего этого не было. Ей так стыдно. И вообще, она любит Ришара, она ни за что не нанесла бы ему такого оскорбления, тем более с ним, Ксавье, которым Ришар так восхищается и дружбой с которым так гордится.

Ничего этого она не сказала.

– Не помешал? Ты можешь говорить?

– Я у свекрови. Но говорить могу, да.

– Как твои дела? – спросил он совершенно другим голосом.

Он сказал, что хотел бы увидеть ее еще раз. Она так взволновала его, что в тот вечер он не сомкнул глаз. И если он повел себя так холодно, то лишь потому, что его застало врасплох ее отношение к нему и его собственное желание. Он вполне отдает себе отчет, что ему не стоило так поступать, он пытался сопротивляться желанию позвонить ей. Он сделал все, чтобы выбросить ее из головы. Но ему нужно ее увидеть.

Адель на другом конце провода не отвечала. Она улыбалась. Ее молчание смущало Ксавье, он говорил без остановки и в конце концов предложил ей встретиться и чего-нибудь выпить.

– Где хочешь и когда хочешь.

– Лучше бы нас не видели вместе. Подумай сам, как мне объяснить Ришару?

Она пожалела, что сказала это. Он поймет, что она к такому привыкла, что эти предосторожности – ее обыденная жизнь.

Но он, напротив, принял это за снисхождение, за пугливое, но твердое желание.

– Ты права. Может быть, когда вернешься? Позвони мне, пожалуйста.

Она выбрала платье гранатового цвета. Кружевное платье с короткими рукавами, из-под которого на животе и бедрах проглядывала кожа. Медленно разложила платье на кровати. Оторвала этикетку, сделав при этом затяжку. Надо было не лениться и найти ножницы.

Она надела на Люсьена рубашку и маленькие кожаные мокасины, которые ему купила бабушка. Сын сидел на полу, держа между ног игрушечный грузовик, и выглядел очень бледным. Он не высыпался уже два дня. Вставал на рассвете и отказывался спать днем. Вытаращив глаза, он слушал обещания взрослых про рождественскую ночь. Он переносил всеобщий шантаж в свой адрес сначала весело, потом устало. Его уже не обмануть вечными угрозами: «Будешь плохо себя вести…» Пусть Дед Мороз уже придет. Пусть все это кончится.

Стоя наверху лестницы и держа сына за руку, она знала, что Лоран на нее смотрит. Пока она спускалась, он готовился заговорить, сделать ей комплимент по поводу этого вызывающего платья, пробормотал что-то, чего она не расслышала. Весь вечер он фотографировал ее под тем предлогом, что Клеманс одержима памятными снимками. Она притворялась, что не замечает, как он пялится на нее, укрывшись за фотоаппаратом. Воображает, что случайно запечатлел холодную и невинную красоту. Он имеет право только на тщательно продуманные позы.

Одиль поставила кресло рядом с елкой. Анри наполнил бокалы шампанским. Клеманс нарезала бумажки, и в этом году, впервые в жизни, Люсьен будет объявлять, чья очередь получать подарки. Адель чувствовала себя неуютно. Ей хотелось уйти к детям в столовую и улечься среди лего и игрушечных колясок. Она поймала себя на том, что молится, чтобы не вытянули ее имя.

Но его все же вытянули. «Адель, ага!» – закричали они. Они потирали руки, они пустились в лихорадочный танец вокруг ее места. «Ты не видел, где пакет для Адель? Анри, такой маленький красный пакет, ты не видел?» – беспокоилась Одиль.

Ришар молчал.

Он до поры приберегал свой эффект, сидя на подлокотнике дивана. Как только Адель оказалась завалена шарфами и варежками, которые она никогда не наденет, и кулинарными книгами, которые она не откроет, Ришар двинулся к ней. Он протянул ей коробочку. Клеманс бросила на мужа взгляд, полный упрека.

Адель разорвала обертку, и когда на оранжевой коробочке показался логотип «Эрмес», Одиль и Клеманс испустили вздох удовлетворения.

– Ты с ума сошел. Не надо было. – В прошлом году Адель говорила то же самое.

Она потянула за ленту и открыла коробочку. Сначала она не поняла, что это. Золотое колесо, украшенное розовыми камнями и увенчанное тремя рельефными пшеничными колосьями. Она смотрела на украшение, не касаясь его, не поднимая головы, чтобы только не встретиться с Ришаром взглядом.

– Это брошь, – объяснил он.

Брошь.

Ей стало очень жарко. Ее бросило в пот.

– Вот это красота, – прошептала Одиль.

– Тебе нравится, дорогая? Старинная модель, я был уверен, что тебе пойдет. Я сразу подумал о тебе, как только ее увидел. По-моему, очень элегантная, тебе не кажется?

– Да, да. Мне очень нравится.

– Тогда примерь! Хотя бы достань из коробки. Тебе помочь?

– Она растрогана, – вставила Одиль, прикрывая рот рукой.

Брошь.

Ришар достал украшение из коробки и нажал на булавку, чтобы она раскрылась.

– Встань, так будет проще.

Адель встала, и Ришар осторожно приколол брошь ей на платье, точно над левой грудью.

– Конечно, с такими платьями ее не носят, но правда ведь красиво?

Нет, конечно, с такими платьями ее не носят. Ей следовало бы одолжить у Одиль костюм, а еще шейный платок. Следовало бы отпустить волосы, собрать их в пучок, носить туфли-лодочки с квадратным каблуком.

– Очень красиво, милый. У моего сына отличный вкус, – радостно сказала Одиль.

Адель не пошла с Робенсонами на полуночную мессу. Пылая от лихорадки, она заснула в своем гранатовом платье, скрючившись под одеялами. «Говорил же я тебе, что ты заболеваешь», – переживал Ришар. Как он ни растирал ей спину, как ни добавлял одеял, она коченела от холода. Ее плечи дрожали, зубы стучали. Ришар лег рядом с ней, обнял ее. Он гладил ее по голове. Кормил лекарствами, как Люсьена, слегка присюсюкивая.

Он часто рассказывал ей, что раковые больные в агонии принимаются просить прощения. За мгновение до последнего вздоха они извиняются перед живыми за проступки, которые им некогда объяснять. «Простите меня, простите меня». В бреду Адель боялась заговорить. Она опасалась своей слабости. Боялась излить душу тому, кто ухаживает за ней, и потратила остатки энергии на то, чтобы зарыться лицом в мокрую от пота подушку. Молчать. Главное – молчать.